АНДРЕЙ ТАВРОВ
МАЛЕНЬКОЕ ИЗБРАННОЕ
БЕРТРАН ДЕ ВЕНДАТОРН
НА ОБРЕТЕНИЕ ДОННЫ
От донны я скакал назад.
Одною стали полосой,
одною огненной рекой
рассвет лиловый и закат.
Я в небо заглянул, и там
река из пламени текла,
невыразима и светла,
в цветах и злаках по краям.
И я расслышал хор светил,
и мне невыразимый свет
невыразимый слал привет
и отсвет прямо в сердце лил.
И я проник в бездонный свод,
и я узрел, как ангел нёс
на небо душу, как на плёс
среди сияний и пустот –
В невыразимой высоте
свивалась, в ангелах, свирель,
в невыносимой пустоте
светилась факелом сирень.
И, содрогнувшись, я отвел
глаза. На берегу ручья
ладья маячила ничья
и огнекрылый вереск цвел.
И я утратил и – обрел.
И в ночь мою любви лучом
сходила та, шумя плащом,
чье имя – Я, чей ореол,
как свечи возле алтаря,
жег, не сгорая, словно в край
огня входил незримый Рай,
даруя и животворя.
И красный волк скакал за мной
всю ночь под синею луной,
пылая золотой трубой,
всю ночь, всю ночь бежал за мной.
Я над седлом нес новый груз,
и он преображался в свет,
как то, чему на свете нет
названья среди дольних уст.
Она, как в дверь, вошла мне в грудь.
Как перст последний одинок,
как белый сорванный цветок,
передо мной простерся путь.
Она взглянула на меня,
и очи детские ее
родили заново мое
сознанье из глубин огня.
ПОСЫЛКА
И жизнь, и свет, и Лик, и Рай
спят в центре лиры до тех пор,
пока не вынесет в простор
их пенья звук за тонкий край.
ПРОСТРАНСТВО
Стоит пространство не названо,
стоит сиротливо, стоит свободно,
трехмерно и одноразово.
Неназванные в нем гремят стрекозы
и синих звезд пульсируют наркозы.
Стоит пространство – из бока его смотрит лестница –
бесстыжие герои выходят из него,
прекрасные и нежные, плывут под светом месяца
в хрустальных сферах воздуха-колумба,
и парус звездно-рыж, как в астрах клумба.
Я стоял спиной к покинутой куртке,
я вышел из нее так быстро, хлопнув дверью,
что она осталась покачиваться на звездном моем двойнике –
на двух серебряных рыбах на красном фоне.
***
Гость пропащих больничных палат, мальчик-с-пальчик, Ясон заводной,
горсть песка, лишний берег, прибоя разбитая часть,
флюгер с профилем птицы, две рыбы под мелкой луной,
пляж с заштопанной веной, перо, неигральная масть.
Ванька-встанька пустых подворотен, напрасный певец,
над челом неотмеченным пламя, висящее зря.
Вот подставь зажигалку – и мы совпадем, наконец,
краем света, как швом, затянув разрывные края.
Я веду в поводу амальгаму зеркал и проток –
завитого, как шерсти моток, вороного коня,
и я падаю внутрь, и я делаю неба глоток,
с этой розой зеленой во рту и схоронишь меня.
КУКОЛЬНЫЙ ДОМ
(ИБСЕН)
Она сидит в глубоком кресле, он стоит,
дождь за окном идет, идет, и пешеход спешит.
Она сидит в глубоком кресле, на столе
склонилась роза, роза в серебре.
Дождь за окном, дождь за окном и пешеход в окне,
идет по улице, идет, витрина в стороне.
Спешит по тротуару, тротуару пешеход,
и зонт раскрыт, и он идет вперед.
Ее лицо белее кружев на груди, груди,
он смотрит на нее, пора, пора идти.
Дождь за окном, дождь за окном, дождь за окном, и пешеход
спешит вперед, дождь за окном и пешеход.
Он смотрит на нее, ее глаза светлы,
они светлы, светлы, они светлы.
Она сидит в глубоком кресле, он стоит,
она в зеленом вся, в зеленом вся, в зеленом роза спит.
Дождь за окном стучит, стучит, сирень в окне,
он смотрит на нее, она глядит вовне,
она в зеленой юбке, зеленой юбке, зеленой юбке,
она бледна, бледна, она бледна,
и за окном проходит пешеход,
и золотая морда льва с его спины ревет.
ЭЛЕГИЯ ПРИНЦА
В осеннем саду, в осеннем саду, Боже мой, как я одинок в осеннем саду;
лохматые собаки бегают в пятнах тумана в осеннем саду, в осеннем саду;
мне хочется быть, мне хочется негромко петь в осеннем саду,
под синим небом, в саду, саду.
Медузой на боку, юбкой под ветром проплывает фрейлина,
ветер, как свет, преломившись в лупе ее,
сходится в узел переплетенных ладоней в осеннем саду,
и пустые качели скрипят в осеннем саду,
не я с них сошел в осеннем, осеннем саду.
Где она, точка яви, яви – в осеннем, в пустом,
в ослепительном, в безмолвном осеннем саду?
Пудель разламывается вдоль, как флейты футляр, в осеннем,
осеннем саду;
белые колени, что я любил, пропали, пропали, пропали в осеннем саду;
я дышу, лишь вздымая пуды тренажера у себя за спиной,
все дыханье мое в осеннем саду – куча ржавого лязгающего металла,
хлам, который обходят стороной даже дети
АНГЕЛ ЧИСТЫХ ПРУДОВ
Он сидит, силуэт, лоб в ладонях, листва
летних кленов и с музыкой пруд.
Я к нему обернусь, подбираю слова –
над листвою ангел летит.
Он сидит у воды, у волшебной черты,
что ни твердь, ни волна – край зеркал,
ни тепла, ни светла, ни дала, ни взяла –
над листвою ангел летит.
Он сидит на скамейке, глядит на пруды,
на колени свои и за край,
на стволы и на пруд, и как утки плывут –
над листвою ангел летит.
В тонкой колбе, в лучах, в точке той, где рычаг
может воздух Москвы приподнять –
центр баланса его, и не выйдет крыло
за летящую сферу никак.
Он, как лодка кормой, в край уперся стопой,
головою в другой и висит –
в тихом ветре плывет, никогда не умрет,
и лампада над сферой горит.
Он пернат и ветвист, он трубит, как горнист,
и качается в небе звезда,
от виска до виска – павших звезд что песка,
он запаян, как в ампулы, в них.
Он висит над прудом и трубит ни о ком,
струны лесок от колбы бегут
до виска скрипача, до прямого плеча,
до подъезда, Парижа, ключа.
Он плывет, будто кукла на струнах лучей
и к горячей стене королька,
а по лескам бегут через сад, через пруд
облака, облака, облака.
Приоткрыты глаза из лазури и сна,
где он сам, где он сон, где он синь,
и виола в руках слабо светит впотьмах
и играет вполсилы, едва.
Он уловит Москву за каштановый пульс
и пятак обменял на сквозняк,
он тому говорит, кто у пруда сидит
и в ладони лоб уронил:
– Вижу твой силуэт, но не выдам секрет,
анонимен, незряч, безымян,
ты всегда тут сидел, и воздушен, и цел,
я один знаю имя твое.
И покуда его в светлой колбе влеку
я, как синего воздуха горсть, –
дальний колокол бьет и никто не умрет
на далеком зеленом лугу.
СТИХИИ
Вода – вкладывает в тебя ладонь.
И собирает череп по швам, как крышу, – огонь.
И земля – вкладывает ребро,
а воздух – речь, чтоб бровь, словно луч, влекло.
А ты вкладываешь себя – в свет,
и ладонь – в чернозем: в звук,
и язык, словно в жизнь – в смерть,
чтоб взошел, когда слову не хватит рук.
РЫЦАРЬ, СМЕРТЬ, ПЕС
Собой растекся внутрь по форме,
и, вновь окрепнув, словно воск,
он поднимается, как корни,
от перегноя до волос.
И соловей соловый в кроне
струится вниз, простоголос.
Ракушки ввязывались в плечи,
и латы проросли травой,
и гнулись трубы, словно свечи,
а он, клубясь, всходил собой,
как дым из раскаленной печи,
всечеловечный, нарезной.
До неба сильного слабея
и запекаясь в глубь зрачка,
он, как мелодия простая,
рос из воздушного зерна
и расходился вспять кругами,
на небо грудью наращен.
Легка когтистая дорога,
а смерть мучнистая долга,
чтоб впасть в себя и выпасть – в Бога,
как на рассвете облака.
И проросла в доске порога
с фиалкой девичья рука.
О, угловатый недотрога,
полей и рощ везучий плод,
ты узел, что ввязал в дорогу
Париж и византийский лед,
дым в запятую взял и в локон,
и липнет память, словно мед.
Медуза, первенец желейный
и беззащитный свет вприрост,
во тьме убогой и железной
какой ты дар сюда привез? –
Крик райской птицы бессловесной –
стальной, смертельный, бесполезный.
АНГЕЛ
А. Парщикову
Я встал в дожде и башне. Он пришел.
Дождь башней был, а башня мной была.
А он пришел, как башня из дождя.
Он стал, как я. Да, вот еще – и роза.
Она была, когда стоял я в башне,
а думал, что в дожде, она была.
Я в ней стоял, а думал, что в себе.
Я в ней стоял, а думал я, что в башне,
когда пришел он из дождя и башни,
тогда я сам вместо нее пришел,
вернее – из нее. Так это было.
Я из нее пришел, из башни розы –
она была как башня и как я.
Дождь был не больше башни, но и меньше,
чем роза. Он пришел и встал в дожде.
Стояла роза в башне и дожде,
а он пришел, и башня стала розой.
А я всегда был башней и дождем.
Потом дождь стал дождем, а башня башней,
и роза розой. Как зевок собаки
был вогнут каждый лепесток у ангела в руке.
ПРОХОЖИЙ
В осанку вправлена могила,
но не бездействует она –
царевны яблочная сила
в хребте прозрачном зажжена.
Но холм земной между лопаток,
как судорога крыл молчит,
и жар пустыни, синь и краток,
в лице, словно верблюд, стоит.
И челка черту отслуживши,
все в ветер входит, как в ковчег.
И весь он – взрыв стеклянной крыши,
и бабочка – ему ночлег.
ПЕШЕХОД
Он по асфальту в пузырях идет,
и дождь по черным лужам моросит,
и небо в лужах, и асфальт лежит
со всех сторон, и он идет вперед
и движется легко, и пузыри
высматривает, шаркает ногой,
он через дождь идет, пусты миры,
и мокр асфальт, зернистый и немой,
он, шаг за шагом и за годом год,
идет вдоль луж и вздутых пузырей,
вдоль луп и линз, дождя, косых ветвей,
нога, асфальт, нога, туман и дождь идет,
он не прервет свой шаг, когда звездой морей
из пузыря Левиафан всплывет,
и он идет, и дождь стоит в грязи,
и пузыри бегут, вокруг, всегда, вообще,
он меньше вдалеке, и больше он вблизи,
он в каждом пузыре, он миллион в дожде,
идет, бежит, вчера, пузырь, асфальт,
а он идет пузырь и силуэт,
и дождь трещит, словно колода карт –
на всех картинках лужа и валет
над лужей, он идет, валет, стекло, рассвет
пузырь, колода, карта, силуэт,
он в зарослях дождя, куда б ни шел,
и незачем ему кончаться ни к чему.
РОЩА МЕРТВЫХ ЯЗЫКОВ
После Палаццо Веккьо, каналов и отражений,
где Европа лежит в расплывшемся до быка гробу с перламутровыми глазами.
После девочек в барах, собак-истеричек, вопящих вослед,
после равноденствия глаза и ангела, героина и гири
наступает роща мертвых языков.
В нее входишь, как в шевелящиеся водоросли.
Языки прорастают из плеч, висков и лодыжек,
красные мертвые языки на живых стволах,
похожие на людей, которых вы видели
выходящими из арок, из раздвинутых ног роженицы,
из самих себя, разверзая рот, словно клубень, прорвавший мешковину.
Роща немых языков, ощупывающих пространство,
как мидия внутренний рот,
изнанкой перламутра приклеенный к борту танкера.
Войди в эту рощу со мной.
Будь мертв, как узкий и ясный месяц.
В роще мертвых языков покалывают новые слова,
тонкие, как игла в голом мальчике,
красные, как глаз быка, в котором гудят ряды амфитеатра –
в галстуках будущие мертвецы.
Войди в эту рощу со мной.
Истончись, стань невидимым для остального сознания,
посмотри, как, беспалые, они хороши!
как корчатся в родах, как, жадные, сглатывают себя.
Как треплются на сухом ветру.
У этого глаза чародея из Флоренции,
руки-клубни, и вжат он в речь, как плуг,
выковыривающий картофелину плеча на пахоте –
белого женского плеча со словом в проросших красных губах.
Мертвые языки звенят колокольчиком,
гниют и восходят вновь.
Ты знаешь их слова: ангел, хвощ, матка, глина и синь.
Но им их не произнести.
Сами себя мы сжимаем, как плоскогубцы,
чтоб перекусить собственную голову,
и лишь тогда расслышать их речь. –
Череп, улитка, мост и капля сжаты этим усильем,
и парус потрескивает, как лобная кость.
Я, Ахашверош, стою в роще,
погружаю руки в себя, как в ил,
и нащупываю левой – Луну, а правой – Солнце.
Пока умирает роща, я стою в роще,
черные, как ногти, языки говорят со мною,
как кровь, черные, как чугун в невесомости ночи,
как лимфа мулатки на той стороне луны.
Как мертвые дети. Кто я, чтоб это снести?
Всего лишь колокол башни.
Ястреб в небе. Игрушка ребенка.
Я сглатываю хрупкое небо.
Я говорю распавшимися языками, –
и вяжется в теле вновь берцовая кость, как груша,
и ангелы реку несут, как Лазаря, на носилках,
и кровь бежит вверх по телу,
и вниз нисходит, как небо.
БАТЮШКОВ
И кроме гальционы ничего
на берегу и кратное число
бегущих волн плюс жизнь ее – некратно
Он ходит как бумажный человек
невыплаканный яблочный убитый
растрепанный как с крыши мертвый снег
он телом ходит словно лев морской всей грудью
Меж лбом и чайкой выжжен мыслью холм
со лба стеклянного сбежавшей
спалившей руки анны афродиты
оставив только серый свет прибрежья
Нет воздуха дышать где выпуклость его?!
лишь птица вьется в пузырьке прозрачном
и та же вьется в пузырьке втором
и в третьем собирая небо в птицу
ах Господи храни сию волну
собранье гармонического плеска
бормочет он не видя ничего лишь пустошь
и может быть под грудью птицы холм
из воздуха мне больно говорит
слеза его не набирает силу
и грудь свою он дышит и хранит
как света животворного могилу
и зимородком хрипло в даль кричит
***
За холмом, за холмом
все оставлено на потом,
все оставлено на сейчас
из ничего лучась
за холмом за холмом
куст говорит с кустом
говорит ни о ком
там камень не камень и цвет не цвет
оттуда приходят и день и ночь
и здесь ты есть – тем, что там тебя нет,
где зеленый ветр да вишневый свет
***
Конь конь
вышел из белых икон
сверкнул растянулся как мед
пространство сложил в горностая
ногами с земли обрастает
в дудочку песню поет
то как лист вдоль реки летел
то вытянулся остекленел
Коню пространство шаман
а человек – любовь
а человеку он
летящая мимо кровь
что останется от тебе
имя тропинка жука?
света игра
на рукаве пиджака?
мы сложены в ложу дней
пропитанное слюной
ласточкино гнездо
пропитанное луной
гораций ли букву воздуха колыхнул
жук ли сваю воздуха укрепил
а конь себя в стену плача как в торбу нагнул
воздух согрел в камень его вложил
зачем ты молишься конь
в иродовом стекле
бежала бы лучше кровь
вдоль берега по земле
зачем ты землей пропах
и в очи свои ушел
и в воздуха коробах
творится твое лицо
и роженица вопит
в смоленском селе в глуши
и от земли отстоит
как белые этажи
МАРГАРИТА НА УЛИЦЕ
Лев повис прозрачнее стакана
мучеников флот со сломанными мачтами зеленый
что ты снег идешь зеленый красный синий
Маргарита между снега мелькает
плащ ее как папиросная коробка
чтобы льва разъять руками без усилья
заглянуть за нёбо за клыки
за ларец весь красным пурпуром обитый
что же матушка мне делать там на улице
в снегопаде да в лампаде пасти
там где гусеницы танка гарь от дизеля
и где пули из стекла
лев как жизнь моя земля моя родительница
весь лицом на все лицо похож у скрипки
по бокам два червяка из пустоты
это локоны на деке
Круг, что вытек из другого круга –
львиное лицо и дека тоже
а глаза у нас одни на всех –
голубые полушария у карты
те же самые для птицы и эсминца
мы идем в снегу не знаю в чем еще
всю меня забрал мой взгляд стеклянный –
гляньте матушка как я лежу колонной бесконечной
и прозрачной и во мне поломанный кузнечик доктор Фауст
и поломанный кузнечик Адриан-страдалец
мой поцелуй похож на льва – из стога сена
жемчужина блестит клыка и пахнет падалью
и выворачивает он меня сквозь губы наизнанку
словно сачок с искомой бабочкой
жемчужной жуткой
луна садится в башню танка генералом
и кровь трубит и снег летит в трубу
СОЛДАТ И ЛЕБЕДЬ
Пловец как мельница плывет
а лебедь словно лед
и кто из них сильней копнет
кто глубже проживет
Солдату кто длиннее рва
короче пули в бок
и лебедь словно ров у рва
и лапой вдруг промок
и красен перст его и клюв
и холодны уста
и сталь его пера чиста
власы как дыма клуб
а сам он связан в глубь в клубок
что влагой отражен
он сам колодец и глубок
и девой обнажен
солдат лети по небесам
как дева или ночь
косою расплети судьбу
что слиплась как смола
и красный клюв в груди замрет
и поцелуй в устах
и лебедь головой плывет
в простреленных кустах
пловец кибитка и солдат
он многостволен в ряд
в нем перья к небу улетят
туда где души спят
плыви пловец а лебедь плачь
а дева удлинись
и яблоко несет палач
а голубя карниз
а там где выдрано перо
там черный пес скулит
и под луной стоит ведро
и ободом горит
СНИГИРЬ
Марине Кузичевой
Снигирь снигирь
изнемог от гирь
воздух его несет как река
черней железа глубиной глубока
и флейту держит рука
он прячет лицо как отражение в зеркальце
на вытянутой руке и снег у него в руке
и буква на языке
лица уплывшего по реке
далеко далеко
в серебро где соколы и фольга
где колокольня с флюгером в облака
где настасья и идиот
плавают у потолка
а фридрих ищет меру людских вещей
прислушиваясь к треску свечей
и всем остается ничей
Снигирь догони догони
мои лица мои огни
серебряные как твое
и капкан разогни
великий квадрат похож на круг
великая жизнь похожа на труп
распрямившийся в рост архангельских труб
а ты мне похоже и лик и брат
и брови у нас горят
Снигирь снигирь
воздуха поводырь
зачернел затемнел
нахохлился полетел
за черной водой за зрячей живой
за моей головой
за пулей да тетивой
отчего же птица на тебе кольцо
и мне снится у девы твое лицо
похоронная птичка воскресенья брат
в воздухе белом губной снаряд
СОВА
Зачем ее глава подъята
зачем она как турникет стеклянна
в ней ходят зайцы луны звери
и ночь под ней светла как выстрел в брата
или лица без мускулов поляна
и смерть безбровая вращает двери
Скажи Катулл светла ли Афродита
нагим плечом и бородатым дымом
когда ты от совы и света стал незримым
щенок огрызок клык помет гермафродита
когда ты стал всей тяжестью земли
сутулым и незримым
Сова толкается наружу из Катулла
то срезанной рукой то языком культяпым
и ноги белые когтит как бревна
он в мускул сизый вложен полнокровно
а дева как сова в себе самой заснула
меж головой-луной и дальним когтем
ПЕСЕНКА О ДВЕРЯХ
Лодка с ключами плывет, хороводит,
лодка плечами вполнеба поводит,
птица ей правит и ветер гребет,
где эти двери, никто не поймет –
то ли за лесом, а то ли за степью,
то ли за зеркалом, то ли за цепью
то ли в воде, то ли в ветре они –
белые двери, сочтенные дни
***
Сокол за пазухой в клетке грудной
слогом заласканным поговори со мной
в ветре разросшемся мяукая и крича
крутишься каруселью из синего кирпича
воздух под корень и вдох как косе трава
на крючке висит твое небо моя голова
чумные слова говоришь – взлетишь не взлетишь
чай не заяц в гостях, а кто, выговоришь – сгоришь
вот летает он грудью по кругу косой звеня
воздух в клюв положив – выговори меня
Эх сошлись кувыркнулись в нем с половицею потолок
что за птица – не птица а крови грудной глоток
торкаешь дергаешь в ледяном роднике
неба ходишь один сам с собой льдинкою налегке
что стрелец в расписном сапоге
кто ты птица кривая – палач или пришлый врач
отчего что ни слово то крик то ль заплечный плач
отчего тебе клюв пока жив не вызволить из огня
крыло на сердце положив – выговори меня
Говори со мной проживи со мной
краешком да пером лезвием-топором
речкой-речью кривой да головой живой
БЛЕЙК И МЛАДЕНЕЦ
Уильям Блейк парит в дирижабле, а дирижабль в другом
парит дирижабле, а тот в Уильяме Блейке,
странная, если вглядеться, фигура, как снежный ком,
вывернуть в капли из садовой лейки
и поместить в сферу неба, откуда берется дождь.
Блейк идет в сторону Оксфорд-стрит, его спина в пламени,
замечает подкидыша на пороге,
берет его на руки, видит драконьи крылья,
но не отбрасывает, а что-то шепчет в ухо.
Уильям – тертый калач! Сатана, говорит Уильям,
это неправильное слово, правильное – Force, Сила,
и несет дитя в приют мимо
трактиров, набережных, инвалидов,
мимо луж, телег, хлопающих калиток,
мимо служанок, клерков, грузчиков, открытых окон,
Уильям идет как разорванный кокон,
ставший бабочкой в воздухе достоверном,
мимо матросов, баров, мимо таверны
с государственным флагом, славься и правь морями,
бабочка с выгоревшими бровями!
Первая сфера Англии – ангел по имени Сандальфон,
снег на него сыплется со всех сторон.
Совесть – это форма пространства и речи.
У Блейка на спине зажглись все свечи.
Любовь это то, что формирует формы, гнет брег и губы,
но щадит тростник и рыбацкие шлюпы.
Младенец умирает, совсем синий, но Блейк донесет младенца,
он донесет младенца,
завернув в свое сердце бум-бум, в свое сердце бум-бум –
одно и то же сердце для лошади, рыбы и бабочки.
Наших форм не видят ангелы, все это бред собачий
про нежных ангелочков.
Язык смерти – все, что мы тут столь важно делаем и вещаем –
им неведом, и сами мы им неведомы.
Ангелы видят сердце Блейка – что-то вроде безрукого
и безногого инвалида, в лучах плывущий обрубок,
что-то вроде пустой байдарки на зеленой реке –
звезда Престолов.
ТОВИТ
Трупы приходят и уходят
как медведи или облака,
как ветер или корабль.
Товит хоронит трупы,
окунается в скверну.
Приходят и уходят, как берега,
как новая кровь в красных колесах
аорт и вен. Как зима или осень.
Товит кладет труп в прозрачную сферу,
вкладывает сферу в другую сферу,
а ту еще в одну небесную сферу,
и сферу Юпитера в сферу неподвижных звезд
вталкивает Товит плечом мускулистым,
как камень вкладывают в центр
бегущих по пруду кругов,
и стеклянная лодка последнего неба
уносит ожившее тело.
Трупы приходят и уходят,
оживают, снова уходят,
небеса сворачиваются и разворачиваются,
как баян или гимнастерка.
Товит сжимает кремень в горсти –
выбегает из камня слеза.
Небо сжимает Землю кулаком мускулистым –
проступает из праха Товит.
НЬЮТОН
Воображение есть форма красоты,
и караван идет в воображенье
и им рожден – бескрайний караван
из голых Ньютонов идет в пустыне,
и снег летит на камни и песок,
на двойников, бредущих к горизонту
с лиловой и смиренною звездой,
и на полип, который, словно мозг,
иль мускул, заживо прилип к плите
и движет землю, камни и людей,
и тварь, которой мозг принадлежит,
вопит от нестерпимого усилья,
и сокрушает ось земную
удар Левиафана.
Порхать, как бабочка над солнечным ковром!
И расскажи мне, маленькая фея,
крошечным ртом о мире и гигантах, –
бормочет Блейк, и лоб его блестит.
ПТИЧИЙ ПРОРОК
Лене Резниченко
Птичий пророк птичий пророк
бодает воздух как носорог
от синевы промок
не идет на порог
говорит языками тенькает-свиристит
птичья яма сердце его честит
он ей к небу прибит
Баламутит простор крутит свою карусель
вся его плоть – хрустальная трель
Как Товий в рощах хоронит птиц
с Ильей воскрешает детей и дев
и плачет в воздушную глину ниц
как соловей и рычит как лев
Невесом невесом
по рощам катится колесом
с горем луковым ест пирог
птицей заморскою говорит
в синеву потолок
его голубятни открыт –
для птичьих речей для ангельских стай
от тех кто ничей до тех кто за край
от вещих слепцов до подлых отцов
для мальчиков-девочек-бубенцов
Не говори ему ничего
взглядом одним озари чело
и как пламя поймешь человечью речь
что любовь это синее небо с круч
и что правда – кирпич домовитых туч
***
Дельфин безбородый
простор бороздит
и слезной породой
дороги мостит
Как термос насущный
он вывернул свет
вовнутрь и несущей
изнанкой одет
в волнах челобитных
в хрящ связан из круч
он вод стекловидных
твердеющий луч
Продольная мышца
слепого пятна –
рождение мысли
в разрыв полотна
И кем кто играет –
то ль оком дельфин,
то ль око без края
изгибом глубин
КАДУЦЕЙ
Кэтрин смотрит на Уильяма глазами
Уильяма, что смотрит на нее глазами
Кэтрин, той, что смотрит на него глазами
Уильяма, как перекрестная шнуровка
на корсете, только вместо тела – ангел
говорит или поет стихи, неважно,
вместо тела Уильяма как будто тихий факел
тела Кэтрин, вместо тела Кэтрин – тихий факел
Уильяма – вот путь стихотворенья, форма
перекрестья двух энергий, двух созвездий –
две змеи в ночи, доставшие до горла,
чтоб в одном лице кружится вместе.
Аполлонова орешина без листьев!
Золотой аршин от жизни и до смерти,
двусторонен, разнобоен, одномыслен,
сумма волн, союз любви и круговерти!
Ангел смотрит на Левиафана взглядом
ангела с Левиафаном в отраженье,
в погруженье в зрак, в котором спрятан
в свет Левиафан, в преображенье.
Смотрит с ветки рысь на путника как путник,
видит чайка окуней с глазами чайки,
видит дерево глазами кроны плотник,
видит дерево глазами неба чаща.
Смотрит волк в окошко на младенца,
а младенец на звезду над дальним лесом,
белый снег лежит в ночи как полотенце,
обменявшись с ним сиянием и весом..
ПЕВЕЦ
Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь?
– Державин
Не правда ль в птичьем пенье есть всегда солдаты
один с ружьем и с кивером другой
они идут не спрашиваясь и летят
они штыком остры они крылаты
и машут оперенною рукой
Все «цви» да «цви» все «фьют» да «фиу-фиу»
он дождь он дождь он падает всегда в наперсток
а зуб костра корнями ищет неба
чтоб осветить свое подземное лицо
и скачет конь в свой выпуклый провал
и машет крыльями его убитый всадник
а мост горбатый речкою глубок
как гулким залом театральный задник
Трель надобна чтоб Марте голубеть
синицам плакать и Марии петь!
Мой легкий бог дай мне и свист и клюв
а раны во всю грудь не надо не давай
пусть под ракитой бьется сердца ключ
и тополями пусть бежит трамвай
и от остоженки до пятницкой – я жив
я клену – клюв я речке – рукава
я ветру – глаз я никому – слова
я красный шарик вынутый из жил
порхал шумел свистел мелькал тужил
пел на крови до смерти ворожил
и лобная кружится голова
ПИСЬМО К А.В.
Медведь из хрусталя над рощею летит
На целый дом торжеств ты не найдешь меня
Колоннами стоит вода и рыбы
в них тиграми скребутся и живут
Я сердцем был – теперь я оловянный мальчик
я дымным был столбом над крышей и был буквой
теперь я в хрустале кричу медведем
удерживая звуки тетраграммы
чтоб тело вымолвить что не истлеет белым
не лишнее и как свое у Бога
и я блещу зубами и лечу
и я лопатой рою яму в воздухе
чтобы уйти в него по плечи и оттуда
казаться лишней миру головой
Одновременный ритм нас рвет как сеть
с серебряной плотвицей
но нет нам перемен в ее глуби глубин с водой
я есмь – одно на всех в торжественной ночи
и в душном ветре
кто б ни был тут – аркадий иль убийца
иль голубь вылепил твои глаза без боли
Я летчик твой разбитый как хрусталь
у быстрой речки где живут ондатры и теченья
и ходят мертвые как ангелы из завтра
и губы красные твои мне раненным пальто
от горла до земли вдруг грудь раскрыли
где движутся и птицы и круги
Я погибал я деревянный мальчик
стопой я шел к двуоким водам Стикса
с кукушкой на плече и горечью земной
выплевывая сладкую монету
Все потому что кровь твоя как лодка
Все потому что там скворцы прибиты
как братья на стене что вдаль не улетели
и я за них их крик в себе нашел
Я на мосту стою и как аквариум
снег обнимаю с фонарями что в цвету
словно Адамов череп я зарыт в печальный город
быть перекрестком земляного мира для
всех тех кто воскресал и не воскрес
о как их много!
они как люди с головами рыб
их стаи в парках и в автомобилях
болят друг другом но как птица спеть не могут
я приведу тебе кораблик смерти
Он кособок и как дитя нескорый кто его поймет
смерть кормит нас как Гамлета чтоб он взошел
как мы с тобой цветками без одежд
как свет что гонится сам за собой за чистым светом
двойною ласточкой играя сам с собой
О ЛЕРМОНТОВЕ
Когда ты прапорщик идешь через станицу
и звезды синие тобой болят и плачут
ты сжатым в человеческую плоть себя не видишь,
но хаты белые стоят и в черно-синем воздухе мерцает паутина
Она, идущая от звезд, блестит на козырьке фуражки
она к тебе течет как трещины в стекле к отверстью пули
иль если бы гамак в котором длится тяжесть
колеблемого красным пульсом тела
продлился тросами до неба и планет
И тихо воздух в сапогах гремит и дышит
и кошкой новизна шмыгнула в небо
и воздух словно порох неказист
и в дальнобойный ствол заряжен
багровым и заплаканным лучом
Так человек родится и рождает в небе звезды
из пуговиц, мундира и волос, и камня под ногой,
из мыслей прежде – мысль звезде, что кровь
оленю или ласточке что вдох
И нет ни неба и ни человека и не прапорщика
но умная звездно-людская паутина и не разобрать
где волос где лучи где Марс где эполет
как будто всё – один разновеликий свет
и даже тот петух что безголовый мчится
и даже конь – лучей коробкой мнится
в них ангел заряже́н, тот что на землю нес
эти ремни и пуговицы и пистолет
и говорил не нужно это а вернее пел
о хрустале пруда где белая русалка на Луну
глядит и молвит мирозданью слово с красной буквой
и буква красная в вашей груди стучит –
и бык и человек и дева над младенцем.
Но это лишь бессмертия начало –
и офицер с звездой и эполетом,
и сеть живая с трепетным волко́м.
О наши мысли! Звездные расчески!
О мускул трогающий как дорогу небо!
Глаза могил и разум океанов
и ореол червей и ритм сердечный рощ –
вот наших мертвых жизнь и встав однажды
они собой незавершенный мир вселенной
как роды новой жизнью завершат
И вот вживую
над прапорщиком этой ночью как платки
они лучом и плещут и сияют.
ПРОГУЛКА С БАБОЧКОЙ
Никола Фауст мыслит бабочкой
то черной то прозрачной пропастью
ведь бабочка есть пропасть пропасть
в крыле тигрином и в лице
а бабочка играет океаном
черной юлы кусок в ее груди гудит
она кричит солдатом безымянным
и к гамлету родным крылом летит
Никола спит челом меж книг в пыли
своей ощупывая плотью свой скелет
как будто морехода в океане
на самом дне где все его забыли
Ах око ночи! Корабли без края! Светляки!
А бабочка плывет как черепаха,
плоска и тяжела,
и боги говорят ему, проснувшемуся ненароком,
что человек как и иголка
лишь промежуток сам себя
откуда виден промежуток бога –
просвет в котором два сошлось в не-два и не в одно
а в то, что речи нету в горле произнесть
но есть ты сам от глаза и до глаза
и есть и бабочка и кость твоя и все
что гибли там – от глаза и до глаза
и там цвели вергилием и тмином
и из груди чудну́ю речь ведут
Никола Фауст с рыбой в телескопе
идет и дышит и кренится парус
Москва-реки, растягивая местность
от усика плюща и до ушка иголки,
в которую, трубя, он бабочкой летит
ПЕНЬЕ ПРЕСТОЛОВ ОТВЕЧАЕТ
отрини меня яко черепаху
отрини мя, костяное солнце
Наши лучи вовнутрь внидут
лестницей белой к зенице ока
над нами колумб с луной у мачты
внизу звезды из сна и яви
и ангел плывет субмариной
бо всякое могут ангелы
и мхом быть и человеком
за труд милосердный Товита
что погребал моряков
трепещущих как ленточки бескозырки
от пенья престолов
ПЕСНЯ ТРУБ
Улитка звезда русалка
в каморке свет серебристый
раскольников ложкой серебряной
черпает небо как голубь
Пока неубитый лежит
неглаженный, из высот синеглазых
перо у него из фарфора
и стукает сердце лодкой
в островах в зеленых купальнях
А что череп лошажий
то слеза у Ницше
а что ручей беззащитный
то дева песню поет
а человек, что лежит как камень
покрытый мхом и в моче он не камень
а родной и поющая сфера
Кто лошадей хлестал
кто плыл и плакал
во тьме кто белое лицо
и вспыхнул и узнал
а после как плотвица плавал
в своих слезах слипаясь как кольцо
Родное солнце освети
мою собачью морду
будто бы Астерий
иду я меж светил
улиткой обезножен
нам не спели алые губы
не несут нас упругие ноги
я дую как в сильные трубы
в зодиакальные знаки
Подруга робкая лежит
как будто тело полурадиатор
и полутело в нем идут метеориты
и речи подорожника шумят
я не умру когда его не станет
вода глубока как колено
и ночь шире спящего глаза
но он видит свет серебристый
и лопух учит правды слова
ах дожди нас пронзили немые
невыносимые, голубиные
прежняя жизнь отшатнулась –
глазом вместо стопы
приду куда нога не ступала
глаз чего, чая, не чаял
Улитка звезда русалка
ныряют в канале певчие
трубы а в небе кречет
как тяжкий камень плывет
трубы поют о хлебе
о небе правды насущной
Орфея глава лепечет
по воде как камень бежит
ИЗ БОРАТЫНСКОГО
Я трепетал как лист я в воздухе светился
я в небе красной рыбкой золотился
и белка мне как млечные светила
загадки в скорлупе произносила
дельфины пели мне из детства, два органа,
и падала в ладони мира манна
и не в дожде шагающий в бессмертие лопух
мне мягкими губами говорил
про истины глагол и как он глух
и шли дожди и месяц не светил
и я иссох и я стоял как дуб
и шла в пыли через меня дорога
и чьи-то руки мне касались губ
шли тени к Стиксу как листва и бога
не поминали. На мосту замки
хранили смысл негнущейся реки.
Зачем же коршун миру прокричал,
и виноград кипел и был кузнечик
С ТОЙ СТОРОНЫ КОНЯ
С той стороны коня есть человек
сюда он смотрит умными глазами
и нет преград меж взглядом их и нами,
рождает нас один живой объем
вот почему коня мы узнаем
не как преграду, а как сгусток пониманья.
Дитя кричит, теряя в родах знанье
и стонет старец, обретая
его у гроба. Птица золотая,
листва, слетая, кто стоит за вами,
с той стороны в огромной неба яме?
Я думаю тот я, струящийся как свет,
ружейными не опаленный именами,
в котором неразменный ход планет
сменяется другими временами,
где губы говорят, но формы слова нет.
О лес осенний, оловянный дирижабль,
ты вытянут в длину и синью ты воздушен,
листвой горяч и мышцей обнаружен,
несущей птиц и озера скрижаль
сдвигающий нам яблоко глазное
без Архимеда, рычагом Земли.
О лес осенний, соколу внемли
с той стороны его есть человек,
он смыслом выступает из-под век,
как светлой щелью найденная лампа.
Вот мы летим, мы верные часы,
струятся в ветре синие власы,
дюралевая ласточка взлетает
и головой рассерженной кивает.
А лось застыл весь в сини по колено
его уста медь буквы жгут собой
и вижу я, что там, за ним, из плена
ушедший я стою всей ширью мировой.
ЧЕЛОВЕК С ЯМОЙ В ГРУДИ
человек с небесной ямой в груди
долгим полем идет, меняя ветер и вес,
вывернут ей словно сачком впереди,
как бабочка вытряхнут из небес
не надо больше ему ни рук, ни ног.
Кто остался в сачке, если не сам он, живой,
и идет он полем вниз головой,
как развязанный узелок
цветов и силков, вольноотпущенных звезд –
все они люди теперь, красное колесо,
им Белый Андрей чинит в лазури мост –
начинается скоро война-война.
пробитая пясть самолет с терновым венцом
из ямы глубокой взошли и там навсегда живут.
Он идет к электричке, огибая ничьим лицом
Землю по дальней орбите, чтобы себя узнать.
Человек с ямой в груди как птица с ямой в груди
только тем и жив, что выпросил и раздал.
Ах небо же как развязанное гудит!
Сверкает составами словно степной вокзал
губами тяжкими, найденное, шевелит.
отдай же Лауре – мяч, а Петрарке – Рим,
и Фету – стог и Зое – степь с васильком,
змее – ручей и никому – нимб,
а славу – идущему босиком
в покаянной рубахе, чтобы укрыть собой
Кале переулков, город и букв и лиц
смыкаясь с ними в небесной яме грудной
в нее упадая своей – упадая ниц
лицом и людей и птиц, и людей и птиц.
ПАМЯТИ ЦЫГАН
что делать с кровью красной и цыганской
совсем не то, что с кровью иудейской
совсем не то, что с веной азиатской
или тропой над речкою индейской
что делать мне с лимоном полнолунным
с быком асбестовым и с антрацитом ночи
и я ложусь к ногам старухи
что сыплет мне на грудь и золото и луны
струит меня река из разветвленной крови
я лодкой в астрахань ныряю головой смолистой
мои разбиты брови
цыганским рысаком, как водопад на ринге
мне девочка поет, прижавшись изнутри к ракушке головной
иди-иди безногою тропой к львиноголовой смуглой Эвридике
и я иду, озер колеса мне в затылок смотрят
и лает вслед разросшаяся жаба
как сладок ужас
что мне ловить меж форм цветка и губ?
слова лишь призраки и ночь как отсвет
на крупе кобылицы. Мера – прах
и грудь в крестах
и числа – голова, гниющая в кустах.
сказал кто: песня – счет? Кто: слово – слог? –
цыганской крови и длина и лента!
Висячие сады пустых берлог
я пел бы хуже, если б смог
я был бы весь – язык, распорка инструмента.
картавый клекот, ровный стог.
о сколько вас, что стали чернозем
Эльвира, Николай, Франциск, Людмила
вас песнь, что состоит из ила,
восставит розами, их ночью и огнем!
который год меж вами я иду
играя ни на чем, пытая пустоту
и вижу в зеркале обратнооком деву –
цыганский страх язвит мою пяту,
жук золотой ползет по древу
и сокол держит высоту
я стал прозрачный и живой,
одет твоею наготой
львиноголовая цыганка.
в лучах подземных и косых
смугла рука, красны уста
и кровь цыганская проста,
и раздвоён земли язык
ТИРЕСИЙ
Зачем Тиресий шепчущий тростник ты
зачем Тиресий плачущий лесник ты
зачем ты – дочь, что тяжко мыслит яблоком,
таким тяжелым, полным крови облаком
что в яблоке плывет как черепаха
зачем Тиресий ты печальный колокол
зачем Тиресий ты стеклянный мальчик
зачем ты парус стертый в кровь до мяса
и клювом говоришь весь день свои четыре слова
и белой девочкой бежишь в волну
и ешь себя своей змеиной головой
и в телефон ослепшим глазом смотришь
и там в краю далеком
зачем ты белый белый самолет
над муравейником с железным оком
ЧТО, БАТЮШКОВ, ТЕБЕ В АВЛИДЕ…
Что Батюшков тебе в Авлиде
Сердечный мой зачем тебе Авлида
здесь звезды страшные горят
и птицы медью говорят
и волны, словно волк крылатый
тебя на части разорвать
хотят в тоске продолговатой
и красным языком лизать
Здесь лица жгутся Гераклита
с Гармонией, что вечно скрыта
под веком льва, под оком птицы
и в позвонке стоит как спица
Что, Батюшков, тебе в Эврипе
в двуногой пучеглазой рыбе
в деве, рожденной для ножа,
в ракушке с четверть этажа?
Но он, гармонией, как кровью
окутанный, стоит к ушам
прижав залив и, дрогнув бровью,
к суровым не идет мужам,
но чует ухом звук ничтожный
из раковины осторожной,
как таракан там или снег
снежинкой шепчется у век.
Он говорит: сие ушко
игольное не снесть Атланту,
сколь смертных внутрь его ушло,
сколь звезд взамен пришло обратно.
Ждут ветра паруса. Ждут рыб
пустые сети, ждет полета
птенец и полнолунья – лед,
чтоб лоб растаял в форме грота,
но Батюшков уже не ждет.
А он стоит в ушке иголки
и сам себе, и ей ушко
и в нем поют снега и волки
и время в вечность перешло
и вот сейчас в нее войдет
и русский снег и смертный пот.
ЕФРОСИНЬЯ
Вере Суздальцевой
рыбе в Волге не коснуться рыбы на Луне,
в серебре зеленом не совпасть их чешуе, губы губою
Ефросинье не найти рукою не нащупать, не прижать
вот лягушка смотрит на Луну далеким взглядом
вот идет посол, одетый в мешковину утра.
Уходила дочь его над крышами стопой как твердой лодкой
и собака лаяла со всех сторон и собирался ветер
вот идет она – нога не чует ногу и глаза ее
смотрят на лягушку, Ефросинью и кричат
молча, как убитый на войне земной солдат
все плывет без воздуха к Луне оторванным челом,
будто б колокол в Кремле ногою из себя же вышел,
перелившись в звук, что человеку ничего не скажет
но становится себе далеким дном как лодка и луна
и острее лезвия рубанка кровь ее по склону побежала
шариками прыгала и бусами меж самолетов, дирижаблей, серафимов.
взяла из секретера пистолет и слово теплое ему шепнула
и пуля к ней летела и кричала закрывая синие глаза
и чей-то поцелуй за ней пошел словно верблюд двугорбый и родной
и плакал в номере посол чужой отцовской головой
а дети в мяч играли и бросали телефоны до Луны
визжа как куклы и трамвай меж них звенел из Костромы.
ЗА МЕСЯЦ ДО ВОЙНЫ
за месяц до войны
конь скачущий в жокее раскрывался
вот вытянется словно кот копытом
вот руку заднюю посеребрит
из плеч их снова выбросит как камни
и вспять в жокея ямою уйдет
а тот как человек сидит в коне, огромным глазом
он смотрит на ветвящуюся землю
как будто бы она как дым за пулей
его сухое тело – мысль коня –
ползет в коне в длину
из морды выступает ликом человечьим
уже незрячим, вдохновенным
он должен первым доскакать как голубя нога
с письмом в кольце о рекогносцировке
а пушки бухали и били
проталкивая сквозь себя снаряды с кровью
в которых человек покуда не разорван,
так бык пока тореро не убил
нежнее кажется и тяжелее
за месяц до войны
Блок Александр солдатом оловянным
сидит в ландо с сиренью и волчицей
по чистому челу стихи бегут и брызжутся чернила
и совесть соловьем разбойничает в горле как в черемухе
и вдох серебряный как ложка холодит
за месяц до войны так сильно пахло мятой
и лица женщин словно тоньше были
и шляпы плыли как большие птицы
а отдаваясь все они кричали:
Ты! Ты! Один!
а через месяц
снаряд влюбленный будет воздух рвать как юбку
и догоняя бледного счастливца
кричать вослед: Ты мой! Ты! Ты! Один!
за месяц до войны
я целовал дорогу вместо платья
и пахла пыль духами и жасмином
а птица в папиросном коробе стояла
и рос воздушный змей из неба наготой
сговорчивой, родной, бесстыжей
ЗВЕРЬ
за мной ты ходишь, зверь небесный,
то невесом, то в гром ты разойдешься, в короб
и туфелька твоя белей невесты
и голоса твои поют из хора
пастью играешь меж сломанных автомобилей,
в ней медом шарманка поет, Самсон корчует колонну
не знаю где мертвой водой тебе брызнули в голос
где колокол вставили в грудь чтобы гулом качался
за мной он ходит то лисой то волком,
вот так, как я хожу – собой в ногах тону
собой не быть хочу – другим, другим
где ходят звери все в колоннах
и друг на друга смотрят
меж сломанных машин, что синие леса
я из небес пришел, как Лермонтов, как Илия
где ангелы не песнь кровь дальнозоркую в объятьях держат
с твоей душой свое смешавши тело
и целуллоидное тело
мое разбито здесь на соты и ячейки
их голосом из звезд и спутанных волос
и зверь идет словно вода из лейки
словно в блокадный Ленинград обоз
навстречу я расту, как огненный цветок
О если бы я только мог…
я так хочу дышать! В зеленые сады
белым мячом бросаться и ловить
в их льдяных сквозняках и лаять и рычать
и пить стакан из высоты
и слово тайное звезде морей кричать
и смотрит мне в глаза веселый и свирепый
зверь, что лицо скрывает как магнит
и узнанный, он в ночь кричит
и плачет в нем Илья, и львиный, и смиренный.
и с ним летит мой зверь, как будто горсть
раскрыли с бусинами – щелкают и скачут,
я тоже зверь, я не могу иначе,
я небу человек, простор и кость!
я человеку гость, я только начат!
Могилы и сады – одна свирель
лицо одно у ласточки и волка
одна пчела летит в одну сирень
одним ушком расслышит стог иголка
и в солнечных часах один качнется день
АГАМЕМНОН
летит синица вверх корнями
чтоб в небо новое врасти
и стать земле отвеса глубже
и птицей темною в горсти
я глину брал чтоб в яму кинуть
и стала пригоршня в крылах
ночами кычет и щебечет
и ключ из-под земли клюет
кто невидимкой Агамемнону
затылок бритый целовал
кто звезды зеленью соломенной
зажег над городом чумным
как будто бы играя с линзою
собой играл и в шар и в ночь
и дочь цветет напрасным именем
лучом попутным зажжена
а птичка возносилась ямой
куда сорвался поцелуй
и в окна верхние влетела
и тело принесла в огне
я ночью жить пытаюсь линзой
и бродит огненный жучок
смолу постелит лодкой рухнет
и слово в позвонке зажжет
и вот тогда я весь вмещаюсь
и в точке огненной стою
не раскрываясь врозь руками
и внятен гул загробных птиц
а бык идет и землю валит
пластом меня перевернет
и на рогах сидит кузнечик
как сердца темного скворец
ПРИАМ У АХИЛЛА
мне черепаха белая опасна
ползет она как сердце через тело
у рвущегося в финиш бегуна
так гусеница совмещает выстрел
в лесу и бабочку над лесом
охотник дробью робкой вызрел
и как курок упав расстался с весом
и дева на плечах несла Игнатия
я деву целовал и мучил как огонь
дистанцию в себя вложил как деву конь
излишек претворив в изъятие
уходит медленное небо
безмерностью слепой несомо
и слово старца невесомо
и ахиллес тяжел от гнева
земля из раны состояла
из плача состоял уродец
и в ахиллесе смерть стояла
глубокая словно колодец
не тронь меня ушко иголки
расширенное больше вдоха
ни колесо неси по телу
просторной как рубаха крови
нет птицы разбрелися перья
и не собрать обратно выдох
и не кончается эпоха
где старец среди слез стоит
ОСЕНЬ
и сад был словно Даниил во рву,
он пламенем горел, он бормотал багрянцем
шла лошадь с человеческим лицом
дрова горели в скованной телеге
был в ров осенний мир, где мы ходили, погружен
с кустом орешника, с медведем и совой,
неся в груди и на плече с собой
друг друга, и взывали мы и плыли
в прозрачном пламени , в холодном воздухе
и ястреб шел по небу посуху
клюя огонь, и стал неузнаваем
на миг весь мир и я его назвать не мог
о сад осенний! бедный сад людской!
мы больше не узнаем в нем друг друга
кабан пойдет как карусель по кругу
а человек вынув глаза их с листьями смешает,
с машинами из мыслей и экранов,
с бинарным кодом
и лица не стало
у львов у человека и коня, а только
пленка, глянцевая и немая
я цаплю в небе детской варежкой ловлю
я небо сам собою тороплю
и косяком там Хлебников летит
и Лермонтов поет словно снегирь и зяблик
уходит клин людей курлыча
по небесам как по лесам
все плача, все кренясь, на юг о это осень!
во львином рву мы ходим мы поем не узнавая песни
и лев набраться слов и музыки хотел
но мы забыли их
и каждый лист их уносил
кружась как плач меж куликовских тел немых
над разучившейся бобровою запрудой
а ночью звезды падали и пел
великий человеческий Иуда
и лед у озера и пруда
надменно стеклянел
прозрачной мышцей и хрустел
Великий мелкий час неузнаванья!
огонь в твоих садах и выцвел и горяч
и не Эсхил а писк убитой мыши – плач,
и лев и небо смотрят друг на друга
как мама голубыми страшными глазами
на сына в доме престарелых,
пытаясь вспомнить имя.
АНДРЕЯ БЕЛОГО ПАМЯТЬ
Проснись в себя, своим обратным шагом
летя над бездной и оврагом
телес зияющих своих.
В провалах серафимов и лазури
сирень напоминает бур и бурю,
и из тряпья, что мечется от ветра
двумя глазами крутится Андрей.
Пятою стоя в слипшихся помоях,
летит, вращаясь, как медведь хрустальный,
он мальчик, звуком начатый и дальный,
зачем обратным временем идет
и в сюртуке стоит юлою
и молоко, считая ритмы, пьет.
Кем, кем она кем-кем тебе была,
кем кем себе ты был ты был себе
Зачем же города из воздуха ты строишь
и выпуклым челом возвратный ветер роешь,
свирелью дуешь, против голоса поешь,
по шерсти гладишь, через век живешь
и ешь сирень обратною спиной
как паровоз пространство, но кем кем
она тебе пока ты фокс танцуешь
и пиво мимо льешь и в ус не дуешь.
Ты голых мышц письмо в пространство вкладывал
и гоголя гудел и танго вкалывал
стеклянным топором ночной порог рубил
голодным глазом воду ел и пил
стожильный женский без жены без жил
в трамвае ехал город сторожил
кем кем ты был в Берлине где кан-кан
танцует занавеска и карман
твой полон воздуха, а сердце – дыр
кем кем ты был, и вновь кем-кем-ты-был?
Зачем ты ритмы чертишь в белый пол,
и лег в падеж и встал в глагол?
Зачем летишь в неновом пиджаке
и сам не нов в эонах средь комет
и серафимов пьешь нетленный свет
и с Дантом плещешься в живой реке
и от муки из звезд спина бела?
Кого кладут на краешек стола,
на крае неба ветер катит лоб,
на крае края череп как сугроб,
на крае крови в синь упала синь,
и говорит синица пинь! Пинь-пинь!
Ты с края кровли невредимый встань
двойной улыбкой освежи гортань,
услышь и кинь, синице хлеба кинь,
что говорит: кем-кем, будь нем, пинь-пинь!
О НЕБО…
О небо, говори со мною
свой непослушный рот едва я приоткрою,
чтоб леонидов и комет огонь и воркотня
мне грудь избив, расширили меня
до черепицы крыш и сада из Катулла
и зяблика, что жизнью нам мерцает
и в воздухе стоит и улетает
в сады где Лесбию червяк недавно ждал,
как будто он в огнях большой вокзал
и где Валерий бился чтоб войти
туда откуда вышел он лицом
и песней на губах с воробушком-птенцом,
собой исчезнуть вновь как корибант
для гнутых губ для гулкого ребра.
О неба сильный рот, задуй мне в дудку,
как хоронили словно незабудку
бомжиху Юрьевну и лоб ее нетлен
как белый флот проплыл всего взамен,
а ты во мне смеялось
звездой звало и розой озарялось
и в глубине земли
как гвозди черви пели и росли.
Мы не напрасны, я и твой Катулл
слезой сбежим с посеребренных скул,
как будто мир еще совсем не начат
а только всходит первая трава,
что нас укроет, но едва-едва,
и жидкий глас птенца нас с ним оплачет.
О небо говори, сколь мощны пропилеи
твоих садов, как гулко вещество
пошедшее на кровь, птенцов, зверей и
на звуком тронутое существо.
Твоей гармонии двоякое лицо
соединит распад с нетленьем,
проступит в бабочке, как в кладезе кольцо
ее домировое дуновенье.
А мы, длиней червя и ниже птицы,
одни смыкаем общие ресницы
и с ними и с кукушкой и со львом,
и звук один в глуби твоей поем.
К ЯЗЫКУ
Когда-нибудь и ты уйдешь,
как дома, крытые толем, раковина на тумбочке,
щербатое зеркало в радуге или слово «лебедь»
и читать про ту жизнь будет
как разбирать некоторые обороты
«Слова», сгоревшего при пожаре.
Мне так хотелось
сжать стихотворение в одно «сейчас»
в одно слово в зазоре у времени
избавившись от длительности.
И там, где удавалось,
играет аккордеон
под платаном на «Бродвее», недалеко от порта,
я вижу
глаза музыканта, серую кепку,
выцветшую офицерскую рубашку
Стихотворение, что я не написал,
похоже на стойку для ножей,
которые вложили в него
всей дюжиной – что-то вроде
строения голубиного крыла или тела
воздуха-себастьяна – не наше ли общее существо?
Со старостью приходит правда,
что убивает все лишнее в тебе и в языке
и никак не убьет (слишком жадно
живем мы лишним, мой бедный Лир!),
и слова говорят на разные голоса,
и почти все они лживы.
Остается интонация, напев, у каждого языка
свой собственный.
Но и это мы вскоре утратим.
И все же
остается воля, желание выстоять.
Услышать, может быть, пение ангела
над которым посмеиваются, чуть повзрослев, дети,
сжатое как взрыв в плитку пластика
как полет в пулю или трибуна в глаз рысака
когда все слова – это одно слово
и древо стоит над тобой как лестница
с ангелами у которых твое лицо, твоя речь,
твои исполнившиеся желания
сейчас и всегда,
в тени платана,
у порта, где на горячем асфальте
играет аккордеон и небо стоит
косо, как в разъеме рубанка,
в груди, обтянутой гимнастеркой,
вылинявшей на солнце.
СИНИЦА
когда осколком колокол
выходит из себя, танцуя танго
не наступая на подол
я чувствую как будто я синица
в груди моей тайфун кружится
я весь пернатая ладонь а воздух
воздухоплавателем стал
стоит небес расширенный кристалл
и баржа с мёртвыми плывёт
синица на корме поёт
что шар земной похож на волка
что в звёздном стоге он иголка
и нищий тянет сквозь ушко
себя как книгу всю в огне
а мать рожает в мир ребёнка
а он не хочет и кричит
и жизни-смерти перепонка
за ухом у него как шёлк
заборы тянутся и строится вокзал
смартфон шипит и мажет светом лица
и на корме с убитыми синица
поёт что Данте ей недосказал
ЭДИП ЗАВЕРШАЕТ СКИТАНИЯ
Телескоп – ведро для звезд,
дом Эдипа-царя ах царь! царь!
зачем ты носишь с собой букварь
где на сотню верст
роща тянется как янтарь
и миллион слов, все на «М», все без звука,
все они – мука.
В глазницах моих розы стоят в земле,
соловей на плече как колодец глубок
говорит мне богиня Ананке кати клубок,
ты смертен как все ты так же, как все, убог
твой соловей фальшив и сам ты оглох
Я говорю ей – да, слева течет вода
которую можно выпить наощупь ртом.
понимаешь, что будет с тобой потом? –
говорит мне богиня, я отвечаю – да!
чудо-юдо мудрец в репейнике борода
морда разбита, ублюдок среди людей,
ты сфингу свалил, ее ли судьба лютей?
безглазый обрубок. Я говорю ей, да!
не ушли от меня, ни ветр, ни огнь, ни вода
ни Зевс, ни Ахилл – все взвешены, предопределены
люди боги и бухты, все вы – чужие сны
ты уже понял? Я отвечаю, да!
Я уже там – нигде, я уже он и она,
уже свиристель, что ослеп, отжился, оглох,
река без рыб без реки, без дна,
свист вены без вены без гроба на гробе мох,
я ушел на войну я рождаюсь в избе опять,
вот белой тарелкой в воздух плывет лицо
я спать кузнечик я баба в ночи кричать
я жизнь без формы без скорлупы яйцо
и вселенная ищет пустое мое крыльцо
себя и меня во мраке двойном зачать