ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ
ДВА КУЗНЕЧИКА
Предмет наших заметок – два чрезвычайно похожих по внутреннему сюжету стихотворения. Одно из них написано гением (пусть уже миновавшим свою вершинную пору), второе – поэтом второго ряда, да и с неоднозначной репутацией, как раз переживающим неожиданный предсмертный расцвет дарования.
Первое стихотворение – «Кузнечик» (1947) Николая Заболоцкого:
Настанет день, и мой забвенный прах
Вернется в лоно зарослей и речек,
Заснет мой ум, но в квантовых мирах
Откроет крылья маленький кузнечик.
Над ним, пересекая небосвод,
Мельчайших звезд возникнут очертанья,
И он, расправив крылья, запоет
Свой первый гимн во славу мирозданья.
Довольствуясь осколком бытия,
Он не поймет, что мир его чудесный
Построила живая мысль моя,
Мгновенно затвердевшая над бездной.
Кузнечик — дурень! Если б он узнал,
Что все его волшебные светила
Давным-давно подобием зеркал
Поэзия в пространствах отразила!
Второе стихотворение – «Смерти больше нет» (1966) Семена Кирсанова:
Смерти больше нет.
Смерти больше нет.
Больше нет.
Больше нет.
Нет. Нет.
Нет.
Смерти больше нет.
Есть рассветный воздух.
Узкая заря.
Есть роса на розах.
Струйки янтаря
на коре сосновой.
Камень на песке.
Есть начало новой
клетки в лепестке.
Смерти больше нет.
Смерти больше нет.
Будет жарким полдень,
сено — чтоб уснуть.
Солнцем будет пройден
половинный путь.
Будет из волокон
скручен узелок, –
лопнет белый кокон,
вспыхнет василек.
Смерти больше нет.
Смерти больше нет!
Родился кузнечик
пять минут назад –
странный человечек,
зелен и носат:
У него, как зуммер,
песенка своя,
оттого что я
пять минут как умер…
Смерти больше нет!
Смерти больше нет!
Больше нет!
Нет!
В обоих стихотворениях смерть человека (лирического героя) связана с рождением кузнечика. Стихотворение Заболоцкого опубликовано посмертно в его однотомнике в Библиотеке поэта» в 1965 году. Чисто теоретически оно могло попасться на глаза Кирсанову. На практике… трудно сказать. Кирсанов соприкасался с обэриутами в молодости, один раз (в 1928 г.) вместе с ними выступал. Дружественных отношений не сложилось. Хармс освистал Кирсанова из зала. Слава автора «Столбцов» в Ленинграде могла вызвать у лефовцев раздражение и ревность. Учитель Кирсанова, Асеев, приложил руку к травле обэриутов (но после ареста Заболоцкого принял некоторое участие в хлопотах о пересмотре его дела).
Но задумаемся сейчас о центральном образе обоих стихотворений. Олег Юрьев полушутя писал: «Кузнечик является в русской поэзии образом куда более существенным, чем Страдающий Народ или Прекрасная Дама». В самом деле – этот образ присутствует у десятков первостепенных поэтов от Ломоносова до Сергея Вольфа и Ольги Мартыновой. Конечно, важное место в этом списке занимают обэриуты.
Если говорить собственно о Заболоцком, то существует весьма примечательная, посвященная именно этому предмету, монография – «Кузнечики Николая Заболоцкого»(2005) Андрея Россомахина.
Россмахин сопоставляет образ кузнечика в этом стихотворении с другими упоминаниями об этом насекомом у Заболоцкого – в стихотворениях «Школа жуков» (1931), «Все, что было в душе…» (1936), «Великая книга» (в поздней редакции – «Голубиная книга», 1936), «Читайте, деревья, стихи Гесиода…» (1946). В этих стихотворениях кузнечик – «сторож цветка» и в то же время «печальная тварь», поющая «гимн уму»; «маленький работник мирозданья»; рыдающий «маленький Гамлет», недовольный «канителью» природы. Наиболее выразительна формула из «Школы жуков»:
Время кузнечика и пространство жука –
вот младенчество мира.
Кузнечики, «часы насекомых», и «жуки с неподвижными крыльями, зародыши славных Сократов», обозначают два полюса мироздания. Какие же именно? В «Прощании с друзьями»(1952) «жук-человек» – едва ли не хозяин царства мертвых. В «Лодейникове в саду» (1934) жук – участник кровавого круговорота веществ: «жук ел траву, жука клевала птица, хорек пил мозг из птичьей головы». В «Осенних приметах» хозяйственный жук – «божок». В целом можно сказать, что жук у Заболоцкого – воплощение «естественного» и самодостаточного бытия, безличного круговорота материи (возвращение в который и есть смерть, выход из времени в чистое пространство), но и спокойного философического осмысления мира.
Кузнечик же – воплощение бунтующего поэтического начала. Он либо пребывает в печали и рыдает из-за косной неизменности сущего, либо поет восторженную песнь, столкнувшись с проявлением мысли и творчества. Россомахин, анализируя (вслед за И. Лощиловым) связь поэтики Заболоцкого с картами Таро, указывает на параллельность Кузнечика с нулевым арканом – «Дурак». Этот символ, олицетворяющий простодушие, свободу и непредсказуемость мысли и действия, важен для всех обэриутов.
Еще одно замечание – о замеченной Россмахиным связи образов кузнечика и лошади. Это тем более интересно, что в 12-м номере журнала «Еж» (редактировавшегося Олейниковым) за 1928 год были помещены на одной странице парные фотографии. Справа располагалось изображение лошади, слева — увеличенная фотография кузнечика, напоминающая лошадь. Другую пару составляли старик с бородой («профессор») и жук, напоминающий этого старика. Заболоцкий, конечно, видел эти фотографии; не от них ли связки «кузнечик-лошадь» и «жук-Сократ»?
Но вернемся к стихотворению. Что происходит у Заболоцкого? Кузнечик рождается в момент смерти человека в «квантовых мирах» (то есть в мирах то ли существующих, то ли нет, мерцающих, «возможных» – и это неожиданная отсылка к другу и оппоненту Введенскому). Но мир, в котором кузнечик рождается и который славит, порожден сознанием человека – в тот самый миг, когда оно «уснуло» в нашем мире. То есть это посмертное существование сознания, воплотившегося в мир, предназначенный для священного безумца, «дурня», «дурака» из нулевого аркана, кузнечика. И в то же время этот мир уже отражен в поэзии. Где именно? – да в том стихотворении, которое мы только что прочитали.
В чарующем, тончайшем по тональности стихотворении Кирсанова речь идет о более простых вещах – о бессмертии природного бытия и растворении в нем (Заболоцкий тоже писал об этом и много – иногда с упованием, иногда и ужасом: «Не бессмертны ни человек, ни атом, ни электрон. Бессмертна и все более блаженна лишь материя — тот таинственный материал, который мы никак не можем уловить в его окончательном и простейшем виде»). Но энергия отрицания смерти здесь такова, что заставляет вспомнить великое стихотворение Дилана Томаса «And death shall have no dominion»:
And death shall have no dominion.
Dead men naked they shall be one
With the man in the wind and the west moon;
When their bones are picked clean and the clean bones gone,
They shall have stars at elbow and foot;
Though they go mad they shall be sane,
Though they sink through the sea they shall rise again;
Though lovers be lost love shall not;
And death shall have no dominion.
(«Смерть не одержит победу. Нагие мертвецы будут одним целым с людьми ветра и западной луны; когда их кости очистятся и чистые кости пойдут, у них будут звезды на локтях и на ступнях; хотя они безумны, они исцелятся, хотя они тонут в море, они восстанут, хотя любовники исчезают, любовь не исчезнет, и смерть не одержит победу»)
У Кирсанова этих сложных метафор нет. Он ничего не знает и не говорит о воскрешении умерших. Ему достаточно «начала новой клетки в стебельке», ракрывающегося цветка, камней, росы. В его стихотворении время движентся от рассвета к полдню – и на нем застывает. В этом бессмертном мире (существующем помимо воли человека) после (наступившей в полдень?) смерти человека (и в связи с ней) рождается кузнечик, поющий «свою» песенку. Кажется, эта песня никак не связана с сознанием умершего и его творчеством – хотя кузнечик в каком-то смысле является его реинкарнацией.
Если у Заболоцкого бессмертие даруется сознанию и творчеству (и это связывается с теми грандиозными перспективами, которые открывает воображению современная физика), то у Кирсанова бессмертна, собственно, только витальность. Песенка же – уже ее, витальности, дитя. Что отлично соответствует характерам и индивидуальностям двух поэтов.