Павел Успенский. Проговорки советской поэзии: память и беспамятство у В. Шефнера

ПАВЕЛ УСПЕНСКИЙ

ПРОГОВОРКИ СОВЕТСКОЙ ПОЭЗИИ: ПАМЯТЬ И БЕСПАМЯТСТВО У В. ШЕФНЕРА

                                                                                         Словечко вставлено не зря же —
                                                                                                     я к оговоркам не привык…
                                                                                                                             Я. Смеляков

В официальной поэзии советской эпохи встречаются занятные случаи проговорок — таких высказываний, которые невольно выражают вытесняемый, табуированный в печатной поэтической продукции смысл. Проговорки находятся несколько в стороне от поразительных — из сегодняшней перспективы — примеров идеологических стихов, которые, конструируя востребованные эпохой или текущей партийной линией идеологемы, воспринимаются как постмодернизм похлеще постмодернизма, как, например, смеляковский «Китайский караул»:

И Ленин, по утрам шагая
в тот дом, что центром века был,
им, как грядущему Китая,
смеясь, «Ни-хао!» говорил. [1]

В отличие от сознательной дискурсивной полифонии и намеренной трансформации культурных / политических сюжетов и топосов, проговорки неосознаны и близки к случаям авторской глухоты. Подчиняясь стремлению наиболее эффектно и точно выразить смысловые нюансы стихотворения, они невольно транслируют не предусмотренный автором комплекс значений. А поскольку эти смыслы не только индивидуальны, но и коллективны и связаны с вытесненными из публичного поля страхами и неврозами, такие проговорки резонно называть не столько оговорками по Фрейду, сколько проговорками по Джеймисону, имея ввиду (упрощенно понятую) джейминосовскую теорию политического бессознательного и считая, что субъект в таких случаях неосознанно выражает «теневую сторону» советского коллективного сознания.

Пожалуй, один из самых известных случаев такой проговорки — известная всем советским школьникам строка А. Твардовского из «Ленина и печника»: «—Ленин! — Тут и сел старик» [2]. В «Памятнике» Я. Смелякова поэт, во сне ставший чугунным монументом, чувствует: «В сознании, как в ящике, подряд / чугунные метафоры лежат» [3]. Эти лишние для сюжета строки (бесхитростный нарративный текст разыгрывает любовную топику), по-видимому, задумывались как эффектное описание «состояния памятника», но, надо полагать, невольно оказались метаописательными и выразили затаенное опасение (терзающее не только одного Смелякова), что советский поэтический язык тяжел, косен и стерт и не способен породить ничего оригинального [4].

Еще один пример. В финале популярного стихотворения А. Кушнера «Времена не выбирают…» приводятся «точные» описания неразрывной связи человека с выпавшей ему эпохой, которые заканчиваются таким утверждением: «Словно с пальцев отпечатки, / С нас — его черты и складки, / Приглядевшись, можно взять» [5]. Это на первый взгляд изящное сопоставление опирается на уголовно-процессуальный дискурс. Текст, вплетая в свою ткань действие, которое власть совершает с арестованным (взять / снять отпечатки пальцев), невольно проговаривает боязнь репрессий. Из перспективы этого страха объясняется вся «историософская» концепция стихотворения [6].

К таким же случаям относится, как я полагаю, и стихотворение В. Шефнера, написанное в 1970 г.: 

Амнезия, амнистия души,
Забвенье бед и полное забвенье.
Былого нет. Всё заново пиши.
Как гений — первое стихотворенье.

Но так ли? У больного грустен взгляд:
Нет прошлого — подмоги и опоры;
Дома и люди о себе молчат,
Безмолвствуют грядущего просторы. 

И нет ему в забвении добра,
И нет пути темней и безысходней —
Шагать, не зная завтра и вчера,
По лезвию всегдашнего сегодня. [7]

В этом нехитром тексте Шефнер соотносит амнезию и забвение с поэтическим творчеством и, несколько иронично отвергая идею безоглядного литературного новаторства («Былого нет. Всё заново пиши»), констатирует не только болезнь беспамятства («У больного грустен взгляд»), но и его рискованность: в последних строках — «Шагать, не зная завтра и вчера, / По лезвию всегдашнего сегодня» — слегка модифицируется идиома ходить по лезвию / острию (ножа), значение которой — «делать что-либо предельно опасное, рискованное». Опасности всегдашней литературной злободневности текст противопоставляет традиционность в подлинном смысле слова, и эта позиция вполне согласуется с ролью Шефнера в советском литературном процессе и с многочисленными стихами поэта, который в стихах и обращался к прошлому, и подчас «философствовал» с характерной советской многозначительностью.

Однако самая сильная метафора стихотворения описывает отсутствие памяти: «амнезия, амнистия души». Ее оригинальность если и не дает повод усомниться в главном «посыле» текста, то во всяком случае свидетельствует о том, что отношение автора к беспамятству не так однозначно, как сам текст это подает. Соединенные Шефнером [8] слова — амнезия и амнистия — в стихах фонетически сближаются, а семантически сталкиваются: первое наделено негативным значением, а второе — положительным. Метафора осмысляет болезнь как избавление — своего рода прекращение мытарств души и дарование ей блаженного неведения.

Однако семантические нюансы строки — и это видно из сегодняшней перспективы — перекрываются ассоциативным ореолом слова амнистия, которое относится к юридическому языку, а в советское время не могло не связываться с ГУЛАГом и репрессиями.

Заимствуя для оригинальной метафоры слово из дискурса, неразрывно спаянного с коллективной травмой советского времени, Шефнер пытается отсечь все травматические ассоциации слова и использовать его в словарном значении как нейтральное. Такой ход создает своего рода слепую зону — стихотворение написано так, как будто страшного и тяжелого прошлого не было, а связанные с ним слова могут употребляться свободно, без привязки к травматическому явлению. Вместе с тем само употребление слова амнистия — в контексте стихотворения, которое настаивает на необходимости помнить прошлое! — позволяет считать, что для автора травма советского времени была значимой, но, надо полагать, обладала двойственным статусом: не помнить о ней нельзя (беспамятство сродни болезни), но и речи для нее тоже нет.

Собственно говоря, именно так устроено большинство случаев личностной травмы, — тяжелое событие влияет на психику, но не доступно прямому дискурсивному осмыслению и проявляется окольными путями (кошмары, оговорки и т.п.) [9]. В случае с «Амнезия, амнистия души» травматическое прошлое вытеснено, но приходит в смысл текста «с черного хода» — в виде эффектной и неожиданной метафоры.

Стихотворение Шефнера, таким образом, невольно указывало на кошмарное прошлое, но всем своим строем его вытесняло и отвергало, уводя разговор, несмотря на кричащий дискурсивный маркер, в тему поэзии и в риторические рассуждения о важности памяти.

Такую трактовку стихотворения, такую проговорку во многом подтверждают мемуары поэта. В законченных уже в постсоветское бесцензурное время воспоминаниях «Бархатный путь» Шефнер много пишет о своем детстве и начале творческого пути. То и дело речь заходит об арестах и репрессиях, однако каждый раз текст прибегает к «полуназыванию» ситуации: мемуарист сообщает о репрессиях, но избегает характерного для таких тем лексикона, практически не фиксирует эмоциональных состояний и прибегает к эвфемизмам. Вот несколько примеров (курсив ниже везде мой):

«Теперь мне кажется, что и предчувствие ранней гибели, на которую обрекло его кровожадное, неправедное время, есть в его стихах…» — писал Шефнер о расстрелянном Б. Корнилове и добавляет через несколько страниц, опуская все детали: «После ареста и гибели Бориса Корнилова стихи не переиздавались в течение двух десятилетий» [10].

«Стержнем моего выступления были слова Блока о том, что у подлинного поэта нет карьеры — есть только судьба, и что горестная судьба Николая Алексеевича Заболоцкого не сломила его творческого благородства» [11].

О своем приятеле А. Клещенко: «Из пятидесяти трех лет своей жизни шестнадцать лет провел он — по доносу — в тюрьме, в ссылке на Северном Урале и в Красноярском крае. Но за свою жизнь, хоть и была она укорочена злобной судьбой, он успел проявить себя и как душевно смелый поэт, и как талантливый прозаик» [12].

Не менее показательны свидетельства Шефнера о самом себе. Подвергшись газетной критике во время позднего сталинизма, поэт, как можно заключить по его воспоминаниям, готовился к аресту. Однако написал он об этом достаточно эвфемистично:

«Больше всего меня встревожило то, что я — отщепенец. Это словечко, приклеенное к моему имени, таило в себе реальную опасность. Я сжег адресованные мне письма, годами хранившиеся у меня, сжег и дневник, чтобы не подвести друзей и знакомых, имена которых я упомянул в своих записях. Теперь я очень жалею об этом, но ведь тогда всякое могло случиться…» [13] 

Сходным образом устроена новелла «Ждали гостей недобрых…» о репрессиях, развернувшихся после убийства Кирова в 1934 г. Шефнер начинает рассказ с утверждения, что из-за нахлынувшей волны репрессий «мать, тетя Вера и дядя Костя прониклись убеждением, что нашему семейству грозит беда и что нагрянет она скоро». Далее поэт сообщает, что, постоянно вспоминая стихотворение Брюсова «Демон самоубийства», он и сам навязчиво думал наложить на себя руки, однако — и это весьма показательно — совершенно не упоминает ни страха, ни других своих эмоций. Пуант короткой новеллы и вовсе заключается в том, что от самоубийства Шефнера шутками и прибаутками отговорил приятель. «И — странное дело — после этой беседы помирать мне уже не хотелось, на душе стало легче, мир стал светлее». Светлое переживание, что «жить все-таки стоит», — главный итог рассказа о страшном времени, который заканчивается то ли констатацией собственного везения, то ли непроговоренным страхом советской репрессивной машины, причем речь о ней одновременно и пряма, и эвфемистична: «…Дни шли в тревожном ожидании. Потом волна высылок по дворянской линии стала спадать. Стали казнить, сажать и высылать по другим причинам» [14].

Как кажется, приведенные цитаты свидетельствует, что в сознании Шефнера реалии советских репрессий лишь частично были интегрированы с их дискурсивным осмыслением, и в мемуарах поэт больше недоговаривает и умалчивает, чем называет вещи своими именами.

Травматический характер репрессий проявился не только в стихотворении «Амнезия, амнистия души». В тех же мемуарах есть воспоминание об одном пугающем сне, приснившемся поэту в начале июня 1941 г. Сам Шефнер связывал его с предощущением начала войны, которую он прошел и о которой написал множество стихотворений. Однако в свете вытесненных из сознания поэта репрессий и сопутствующих им эмоций сон может прочитываться и как аллегория, в которой карательная советская система и порождаемый ей ужас составляют основу повседневной жизни:

«Мне приснилось, будто иду я по Университетской набережной Васильевского острова, собираюсь свернуть на Дворцовый мост и вдруг вижу, что из гранитной ограды торчит окровавленная рука, а навстречу мне какой-то человек катит ручную тележку на двух колесах. Тележка как тележка, только вместо деревянных спиц — кости» [15]

_____________________________________________________________________________

[1] Смеляков Я. Разговор о главном. М., 1959. С. 66. Не стоит напоминать, что постмодернистский потенциал советского поэтического дискурса был разыгран Д. Приговым, хотя и после его сочинений советская лирика до сих пор способна удивлять читателей.