Олег Юрьев №11

ОЛЕГ ЮРЬЕВ
 

ПТИЦА, ЯЗЫК, ЧЕЛОВЕК. ЛАУДАЦИО ЭЛЬКЕ ЭРБ

По случаю присуждения ей Премии домов литературного творчества, 2011

Когда Эльке Эрб приходит к нам – что, собственно, означает: чтобы работать, поскольку работа есть основополагающая форма ее существования, а также основополагающая форма любого общения с нею, – вместе с ней приходит и весь немецкий язык.
Это вовсе не вычурная персонификация, хотя в данном случае я бы и такого не постеснялся, – нет, я имею в виду нечто вполне реальное: когда Эльке на пару дней приезжает к нам, к Ольге Мартыновой и ко мне, в нашу квартиру с видом через стену франкфуртского зоопарка, «работа» начинается почти сразу же. Заходит речь о каком-то месте в каком-то стихотворении, проверяется какой-то маленький перевод, какой-то новый текст читается, обсуждается и, может быть, изменяется. Что-то «щелкнуло» – и Эльке уже включена, она работает, а применительно к ней это значит: она непрестанно и неустанно советуется с немецким языком в его целостности. Этот процесс – преимущественно изустный. Эльке говорит с языком. Это доносится до нашего слуха из ее комнаты, из прихожей, из ванной… Язык ей отвечает. Чтó именно, мы сможем прочитать позже.
Каждый, кому доводилось быть запертым с работающей Эльке Эрб в одном помещении, знает: находиться в одном помещении с работающей Эльке Эрб это все равно что быть запертым в одном помещении с маленькой, тихой, неустанно чирикающей, шепчущей, щебечущей – заливающейся трелями! – птицей. Каждое привлекающее ее внимание слово, каждая фраза, каждая строчка обкатывается во рту, снова и снова на все лады повторяется – проходит изустную проверку. Пока не найдется правильная последовательность звуков, правильная интонация, правильный ритм. Пока язык не даст свое добро. Или пока Эльке не скажет: Язык, ты глуп. Так, как я тебе предлагаю, лучше!
С тех пор, как я узнал Эльке, я больше не верю, что настоящие птицы там на деревьях «поют» просто так, чтобы разделить с другими свою фонтанирующую жизнерадостность (романтическая версия, никогда меня не привлекавшая), или – чтобы приманить охочих до фиоритур птичьих самочек (версия Ленины Федоровны, моей ленинградской учительницы биологии). Теперь я слышу: птицы там, на деревьях франкфуртского зоопарка, работают. Они советуются со своим птичьим языком – или со своими птичьими языками; они проверяют свои тексты, снова и снова, не уставая, не впадая в отчаяние.
…С тех пор, как я узнал Эльке… А с каких пор я знаю Эльке?
Это не такой уж трудный вопрос: путь нашей дружбы размечен книгами, как какой-нибудь степной тракт – скелетами съеденных коров, а на книгах, как известно, проставлен год публикации.
В 1995-м Кристиан Пиксис, который как раз собирался открыть многообещающее издательство, сумел уговорить Эльке взяться за перевод моего «шестиугольного романа» «Франкфуртский бык» [1]. Эльке позволила себя уговорить, потому что – как она позже рассказывала – хотела знать, чтó теперь пишут «эти русские», а перевод, дескать, все еще представляет собой самую основательную форму чтения. Это мне очень даже знакомо: в юности, чтобы прочесть «Четыре квартета» Т. С. Элиота (в чем я испытывал потребность, так как хотел увидеть, чтó пишут эти англичане), мне пришлось перевести половину этого дивного произведения на русский. Слава богу, что это мое переложение затерялось в хаосе тогдашней истории. Слава богу, что переводы Эльке все сохранились. «Франкфуртский бык» вышел в 1996-м.
Так это началось; и теперь, после пятнадцати с чем-то лет и четырех толстых книжек, я могу признаться в том, что ты, дорогая Эльке, вероятно, уже давно заметила: переводя мои книжки, ты почти ничего не узнала об «этих русских», а только обо мне. Я ведь и тогда, в середине девяностых, был не особенно типичным примером того, «чтó они теперь пишут». А сегодня могу считаться таковым еще в меньшей степени. Ты хотела познакомиться с новой русской литературой, а познакомилась с Ольгой и со мной; мы же, само собой, в определенном смысле действительно являемся представителями одной локальной, но вполне русской литературы, вполне своеобразной, – здесь у нас, в квартире с видом через стену франкфуртского зоопарка. И мы думаем, что мы познакомились с замечательной поэтессой и замечательной переводчицей; познакомились еще, сверх того, и со всем немецким поэтическим языком – персонально, так сказать, как с невидимой, но хорошо слышимой персоной, которая всегда сопровождает Эльке в пути, чтобы, если возникнет такая потребность, поговорить и поспорить с ней. 
Работать с Эльке никогда не было легко, особенно поначалу. Эльке упряма, я тоже упрям. Время от времени клочки так и летали по закоулочкам! Возможно, то были клочки языка или даже двух языков – русского и немецкого; они парили в воздухе и хотели соединиться во что-то цельное. Я надеюсь, что им это удалось; во всяком случае, я завидую самому себе как человеку, чьи тексты были переведены на немецкий Эльке Эрб и Ольгой Мартыновой; наверняка во всем мире нет автора, лучше переведенного, чем я, если иметь в виду переводы на немецкий. О том, как это бывает, когда ты переводишь вместе с Эльке Эрб или когда она тебя переводит, я мог бы рассказывать очень долго и со многими авантюрными подробностями. Возможно, я это и сделаю при другом, более подходящем, случае – например, когда Эльке наконец получит какую-нибудь переводческую премию. Разве это, собственно, не удивительно, не является уклонением от истины и несправедливостью, дамы и господа, что среди многих литературных премий, которые она получала, нет ни единой премии за перевод?! Позвольте мне сказать совершенно откровенно: я нахожу это возмутительным!
Сегодняшнюю замечательную премию Эльке Эрб тоже получает не за свои переводы – это премия сообщества домов литературного творчества и, значит, всего литературного сообщества немецкого языкового пространства, всего того странствующего племени, которое, от Грайфсвальда до Боцена [2] и от Бремерхафена до Клагенфурта, перемещается по воздуху или по суше, в утробах серебристых, склонных к опозданию драконов, крылатых и бескрылых, чтобы радовать других людей (и себя самих) проговариваемым, щебечущим, шепчущим словом и напоминать им о том, что не только птицы на деревьях франкфуртского зоопарка обладают правом на поэзию, но и мы тоже…
Давайте поэтому поговорим про поэзию.
Но можно ли вообще говорить о совокупном поэтическом творчестве Эльке Эрб, как обычно выражаются германисты? Сейчас, в маленьком лаудацио, которое, как всякое приличное лаудацио, слишком хорошо знает, что его вежливость – это краткость? Особенно – если речь идет о поэтессе, которая вот уже пять десятилетий непрерывно и неустанно советуется с языком?
Если бы мне нужно было высказаться – в самом общем плане и очень коротко – об этих пяти десятилетиях «работы», я бы сказал следующее: она была и остается неустанным и непрерывным процессом самонаблюдения, самопознания и самовыражения, по ходу которого Эльке Эрб все более совершенствует, шлифует и оттачивает данный ей язык, как если бы он был инструментом – скальпелем, например, с помощью коего она препарирует саму себя, фиксирует каждый свой акт восприятия, каждое чувство, каждую мысль. С самого начала, с самых ранних ее книг, прослеживается этот самоанализ, который не желает или не может жертвовать ради каких-то внешних резонов – к примеру, под воздействием диктата формы – никакими деталями, оттенками красок и звуков, пусть даже наимельчайшими. Среди прочего и поэтому появляются и развертываются ее знаменитые комментарии и комментарии к комментариям, которые становятся неотъемлемой частью поэтического текста: каждое точно зафиксированное внутреннее движение должно быть еще больше разъяснено, уточнено, рассмотрено еще и под другим углом зрения. История поэтического письма у Эльке Эрб всегда была историей самопознания и самокомментирования. А поскольку я едва ли знаю другого человека, который менялся бы так часто и так основательно, как Эльке Эрб на протяжении тех пятнадцати лет, что мы с ней знакомы, поле для этого процесса наверняка всегда наличествовало – всегда неисчерпаемое, всегда новое. Наличествовало и наличествует. Вероятно, это связано еще и с тем, что нечто названное, особенно, если оно названо так точно и так подробно прокомментировано, не может и дальше существовать как прежде – оно должно измениться; что способствует, у любого поэта, ускоренному самообновлению.
Но среди этих многих самообновлений был один момент, когда Эльке Эрб не только изменила себя, но и перевернула (чтобы не сказать: вывернула наизнанку) свой поэтический метод, когда она совершила поэтическую контрреволюцию, результаты которой еще проявят себя в истории немецкой поэзии. Я сейчас говорю о «Сонансе» [3] – по моим понятиям, одной из самых значимых поэтических книг на немецком языке.
Сегодня каждый знает, как возникла книга «Сонанс». О своих «5-минутных заметках» Эльке Эрб говорила часто и иногда (например, в предуведомлении к «Сонансу») – довольно подробно. Но сейчас я хотел бы, чтобы это было выражено совсем просто, совсем технично: «…автоматически из меня выманивались. Почти каждый день. Никакой темы, только дата. Лучше всего – чтобы никакого задания. Никакой предварительной идеи, чтó ты будешь писать…» – это я услышал по Швейцарскому радио.
О давно известном методе автоматического письма очень удачно высказалась Анна Герасимова, российский литературовед, специалист по обэриутам [4]: Автоматическое письмо – это не так просто, как кажется: оно требует доверия к собственному внутреннему голосу, умения зафиксировать его честно, не приукрашивая, без особых потерь и искажений; а главное – требует значительности того, что стоит за этим внутренним голосом, от имени чего он говорит. Если это третье, главное условие не соблюдается, то результат даже самого расторможенного и аутентичного автоматического письма будет интересен разве что психиатру.
Я усматриваю определенную иронию в том, что Эльке Эрб в своем вечном стремлении к усовершенствованию, с целью исследования самой себя, своего инструмента, языка, совершила особого рода поворот – поначалу, как я предполагаю, неосознанно. В «Сонансе» она, поскольку применяла упомянутый метод, уже не оттачивала и шлифовала язык, а «инструментализировала» себя саму.
Соответственно, как потом выяснилось, она добралась – вместо собственного подсознания – до подсознания языка (язык – и, вероятно, также Эльке – не имеет в себе ничего бессознательного, а только этот постоянно подлежащий расширению слой под уже осознанным и получившим определение, потому я и использую это нелюбимое фрейдистами слово). Следовательно, рабочим инструментом, скальпелем в «Сонансе» стало авторское «я», а язык сделался тем объектом наблюдения, чье подсознание исследуется, препарируется и стимулируется, среди прочего и посредством уколов. И в конце концов получает возможность артикулировать себя.
И что же мы видим в «Сонансе», какие познания принесла нам эта книга? Очень многие, я даже не могу их все перечислить! Одно из важнейших: подсознание языка полнится кристаллографическими структурами, метрическими, строфическими и рифмовочными элементами, следами культурной и литературной истории. Я подчеркиваю: элементами, а не готовыми продуктами! Ни в одной другой книге Эльке Эрб ее стихи не напоминают так сильно – местами – «стихи» (в общепринятом понимании); нигде больше в ее текстах она не поет, время от времени, так гармонично и горько. Какая же честность (или, скажем лучше, fairness [5]) потребовалась от поэтессы, которая на протяжении пяти десятилетий убирала все «искусственное», все «культурно-консервативное», все «поющее», все «отдающее литературщиной» (что, применительно к ее лирике, означает: все, относящееся к «поэтической технике»), короче говоря, все «чуждое персональному», чтобы достичь максимальной персональной аутентичности своих текстов, – а теперь, при обработке, при правке «5-минутных заметок», не только «так и оставила» эти элементы, но и сделала их еще более отчетливыми, более ясными, точными, ярче выраженными!
Эта перевернутая с ног на голову коммуникация с языком была, как я себе представляю, непростой. Эльке упряма, язык язвителен:
– Язык, ты глуп, – говорит Эльке. – Ты права, – говорит язык. – Ты выманила у меня одну из моих величайших тайн: я глуп, и это-то и есть самое прекрасное во мне!
«Сонанс» с гигантским размахом показывает, какой гигантский потенциал «поэтически-консервативного» все еще имеется у немецкого языка, у немецкой лирики. Какие возможности все еще существуют – хотя и законсервированные в подсознании языка, но стремящиеся проявить себя во всей полноте. Воздействие такого положения вещей еще скажется при жизни следующих поколений, и, может быть, на эту книгу еще будут ссылаться как на одну из самых влиятельных, самых судьбоносных поэтических книг в истории немецкой литературы.

 
перевод Татьяны Баскаковой 

 
[1] Oleg Jurjew. Der Frankfurter Stier. Ein sechseckiger Roman. Edition Pixis bei Janus Press, Berlin München, 1996. Русское издание: Олег Юрьев. Франкфуртский бык: шестиугольная книга. СПб.: Издательство Яромира Хладика, 2021.