***
Весь расписной, в господах и звездах,
Ибо не только вдыхать, но петь,
Доставим кроткий и дойный воздух
В ему причитающуюся клеть
Памяти, в кою свалили комом
Светлый Сочельник, любой канун,
Будни слепого среди искомых,
«Многую лету», когда был юн.
Воздух приветствуй над этой грудой,
В нем прописавшийся первый снег,
Пальцами выщелкнутое чудо
И эсемески, как вошки, бег.
Скрал его или спустили свыше –
Кто пожелает его купить?
Это же сладко – дышать и слышать,
Как искупаться и колу пить.
Есть кислород под любую жажду:
Ватный, морозный, пороховой.
И если на берегу однажды
Станешь рыбой – лови, как свой.
ОБРАЩЕНИЕ К ДУШЕ
Солнце
Посолило наши рубахи,
Ветер выдубил корочку, нас иссушил до дна.
Что до той за грудиной птахи —
В курсе, что есть и что всем дается:
Кто же и скис, когда не она?
Я не знала тебя в деле,
Не знала тебя в лазури,
Бури ревнивой какой ты взяла порог?
Думала ль ты, от привычной дури
Путаясь в крыльях, покинуть родной пирог?
Встречу улыбкою из-под каски
Все квартирующее в строке,
Но эта выщербленная сказка —
Это не ты, это только пляска
Разума, как ножа в неверной руке.
***
Нет электричества. Он засыпает в кресле,
И обитель его освещает одна мигалка
Остановившейся напротив скорой.
Спит он, как море спит в берегах пресных.
Отблеск чужой беды на лице старом,
Будто в комнате мельтешат огоньки ёлки.
Кто развевался – будет вот-вот развеян,
Тот, чью речь ещё не договорили.
Тот, что речь претворил давно в пестрый
Анекдот, чья душа давно уже каша
Которую можно только раздать нищим.
А не то разложить по чьим-то телам – по вере.
А спетый сонм рядов не раздвинет. Нашей
Слаженный хор не поперхнется песней.
Так что при свете пекла, в парах борща
Черти дерутся за нас, как за тот ёршик.
***
Вырос на полустанке
Богово-Хлебово, жил
Буддой, порожняком
Шел, терпел что попало.
Он как будто стоял
В тамбуре поезда, и голова ныряла
В плечи вагону в такт.
И если бы так:
Взрослым он начал ездить
только что не на воды, если хотелось пить.
И наяву одолел
Приснившиеся Гималаи.
А все синева ему
Пресной была, как язык
В обиходе брата и брата.
Речь, речь – лучшее ты из благ
Или повинность, схожая с колкой дров?
не было ничего,
Пьяный уснул на рельсах.
И брел к изумрудным льдам
Товарищ, давно из школы,
с разбитой губой, перекошенным рюкзаком.
***
Ход через небо сорной звёзды – кометы.
С ее собственными интересами, но отсюда
Она заусеница, зудящая запятая,
Не на ней все кончается, недорог ее огарок.
Бывает, что ошиваешься в мире, нашедшем средства
Замереть, чтоб до первой молнии не докатиться,
И если теперь ты в ее пребываешь целях,
Значит тебя попятили у кружки твоей и корки.
Не избавленного от привычки видеть.
Сейчас, увы, никто не заплатит выкуп
За того, кто движется, над кем вдвойне неподвижны
Звёзды, как четкие точки: все с нами ясно.
Никто неподатливую
не раскачает люльку,
Не разомкнет остамелые руки мира.
И ты, обезьяна, колотишь по монитору
В синем свете, лишенный судьбы и вести.
***
Пусть бы небо сыпало птицами, земля бы сказала: «А-а-а»,
Будто кому-то попалась разрыв-трава, –
Но не так, чтоб рассохлись ботфорты, истлели плети,
А бордель все стоял. И в том я была права,
Что не стоило света все барахло на свете,
Что не стоила молнии расколотая голова.
С точки зрения живых, свету – а почему? –
Только казни равновелики,
Но рвущемуся что-то расшить уму
Благодаря ему – не одолеть все блики.
А слово, как саранча, напало на дело. Прыть
Жвал, кипение спинок. Что мог курить
Развалявший всякую персть по просторам слога?
Мальчика будто не было. Мячика тоже. Быть –
Доля камня и фокус Бога.
ЛАВА
Родник промасленный и путь истоптанный –
Над всем главенствует, открывши лоб,
Гора-причудница, гора – пирог с огнем,
Пасущий небо глаз, гора-циклоп.
Обдаст нас ревностью, своею славою
Всей силиконовой пойдет лечить,
Во сне слепою нас укроет лавою,
Чтобы и в грезах нас не разлучить.
Корми нас кашею, лови нас голосом,
Всем помороженным поддай зимы,
Твоею гневистью под разным соусом,
Кругом неравные, похожи мы.
ЛЕНИН И ДЗИГА ВЕТРОВ
Человек-юла учинил проказу:
Помирай кто хошь вслед за мною в кресле.
Позову – и придёшь? Не смешно ни разу.
Самому бы как-нибудь тут воскреснуть.
Всем известно, что освещало путь им:
Всяк видал мою голову непокрытой.
Подарил я детям игрушки: пусть уж
Тешатся лампочкой и аппетитом.
Ваше » Жив!» привязало мои старания
К притязаниям призрака, то есть инстинкту,
Мое имя дающие ресторану,
Осушавшие след моего ботинка.
Наши сны как бы ни были разномастны –
Ничего или что-то сложней, чем кущи,
Вся земная слава – в руках злосчастных
Клок одежды, оставленный прочь бегущим.
Но никто не решится пройти безвестно,
Колею оставляет и жжет резину
Почтальон с посланием из бездны в бездну,
Тормозящий у каждого магазина.
***
Где-то охнула дверь, и невидимый грянул хор.
Среди прочих подарков мы с талой водой уплыли,
И осталась безделица в сердце, ей полон взор,
И спускаешься прямо в питомник теней и пыли.
Ты – разжавшийся в сваре кулак, ты – несильный взмах
Старческой ручки – «Пустое!» – на юбилее.
По пронизанной светом и тенью идешь аллее,
Чересполосица на твоих плечах.
Что за долгое слово ты там утаил во рту,
Про скитанья, дремоту под звездами, теплый гравий?
Про один на ладони камень, одну звезду –
Вот оно и сойдет за монетку на переправе.
***
Улыбка радуги
Вот и улыбка, чем-то опять богатая:
В горних тебя поистине кто-то спрашивал.
Что ей травы и крем? Да сама-то – радуга,
Отраженная радуга
В озере лица твоего нестрашного.
Как бодхисаттва на божьи чины не вытянет,
Обернувшись и к нашим склонившись надобам,
Откровенная радуга – до белизны смирительной
Цвета недобрала и радует.
Сколько ей лет, а каждый раз как новая,
Как-то теплее не помнить о том, что вечная.
Утро – срам посмотреть, и луна хреновая
В белом небе чахнет еще и лечится.
Утро. В трамвае дремлю, запрокинув голову.
И сквозь ресницы лицо твое в очи льется,
Потрясает, как сахар в блокаду колотый,
И я не знаю, кому такое вообще дается.
***
Сколько страниц перелистал, вполне
Не насладясь их певучей гладью?
В них какой-то возглас помстился мне,
Как кому-то в душе шелестнуло платье.
И чем я искренней, тем слышней
Лобное место, от коего нет лекарства.
Под фонарями рассыпанными теней
Сколько моих? Две, три, четыре… царство.
Как на кровь, идут на мои слова,
Вот и в каждой руке – по ломтику каравая.
И уже плывет, извиняется и кивает
Молодая моя голова.
Звонкая моя голова.
***
Весна светящаяся, весна, дарующая
Мысль о завтрашнем дне, которую не перенести,
Как и прочее лучшее будущее,
Отпусти,
Я сломался, как сигарета в твоей горсти.
Все, что можно оставить, найдется в одном лице,
И солнце, ты есть в любом снесенном яйце,
Но кланяюсь каждому со своим обходным листом,
Отпусти и на том.
То, что рушит и что ерошит,
Чтобы не было наконец по душе мне, Боже,
Отстегни поводок, потуши маяк.
Отпусти меня всяк.
***
В голос льющиеся, привели
В муку тем, кто и так расколот,
Довод в пользу лица земли,
Медный довод.
Памятный довод.
Крепче бей, умножая стон
Лезвий, рогаток, другой прожженки,
Колокол – балахон-колыхон,
Царь и савана, и распашонки.
Нам подарите иных планет,
Колокола, обьясните свинство
Шмотки, коей просторней нет,
Но в которой попробуй двинься.
Густо со дна зачерпнув души,
Как гудком заводским – да в воду
Они зовут нас, ловя во ржи,
На бóльшую, чем они, свободу.
***
Кто во мне от страды иль спячки
Возопит о любой подачке?
Из страстей в кураже игры
Стать которой царем горы?
А во всех этих вышних, вешних
Все решается круче, реже,
Чем варганится передел,
Чем минуту назад хотел.
Карты, кубики – кто бы знал,
Куда ляжет душа-штурвал,
Глубоко ли по ней живется?
Как лучу в полноте колодца?
Или плугу, что верит в хлеб,
На земле оставляя след?
А какой-нибудь псковский мальчик
Мысль мою безмятежно нянчит
И, заливши ее пивком,
Гонит гальку моим пинком.
Не поведать, как нужен тот,
Кто б устроил любой исход,
С искупительной острой болью
Рассудил бы меня с судьбою.
***
Человек идёт на охоту,
Он хочет подбить облако,
Чтобы оно осело ему на голову,
Как парусиновая палатка.
Не преуспел.
Но облака и так
Выглядят как подранки:
Солнце красит им брюхо.
В поле висит туман.
Общий, большой туман – скитайся в нем – не хочу.
А на краю поля
Какой-то единоличник
Топит баньку, и над трубой –
Его собственный клок тумана.