Бытовая мировая скорбь
Макс Батурин. Гений офигений. –– Выргород, 2024 (Поэты антологии «Уйти. Остаться. Жить»). –– 242 с.
В серии «Поэты антологии “Уйти. Остаться. Жить”» вышла уже шестая «авторская» книга – первое полноценное избранное томcкого поэта Макса Батурина (1965 – 1997), перформансера, редактора и культуртрегера, много делавшего для литературного ландшафта своего региона, но не сумевшего вписаться в ландшафт жизни.
В стихах Макса Батурина первым делом бросается в глаза интересное сочетание: вещественность мира и метафизический надрыв одновременно. За понятными и близкими всем бытовыми ситуациями в стихах (в большинстве сюжетных) часто (хотя, к сожалению, не всегда) встает масштабная проблематика. Возьмем одно из первых стихотворений книги:
Ночь это стирка серых и красных носков
жалость к себе беременного существа
печальные столкновения поездов
ставшее невидимым безобразие городов
ненужный огонь одиноких фонарей
звуки антимира из уст полюбившего алкоголь
рентгеновское течение стихшей реки
стоны разметавшихся в горячей темноте
вдохновение рисующего луну и облака
<…>
По первым двум строчкам стихотворение кажется «бытовым». Но затем объекты расставляются в таком порядке, что приобретают экзистенциальное измерение. На смену абсолютно обыденной картине со стиркой серых и красных носков приходит столкновение поездов (поезда – не машины, в реальной жизни они скорее сходят с рельс, чем сталкиваются), антимир (картина становится объемнее, если рассматривать эту строчку как ироническое переосмысление стихотворения Вознесенского), рентгеновская река (еще один необычный образ), и заканчивается все предельным уровнем абстракции – картиной сотворения мира. Подобная композиция свойственна множеству стихотворений книги:
Утехи зимы:
мелю в кофемолке кожуру от апельсинов,
съеденных до Нового года, после него и в новогоднюю ночь.
Некоторые шкурки закапаны парафином,
кое-где попадаются иголки, обёртки конфет…
Оболочки бывших китайских плодов,
теперь вы будете придавать пикантный привкус
чаю и тортам, а также моим
(ведь это я ссыпал вашу труху
в банку из-под бразильского кофе)
воспоминаньям.
Поэзия Батурина посвящена разрыву и нарушению привычных связей между предметами, она работает по принципу калейдоскопа. Лирический субъект наблюдает за крушением мира, он чуток к абсурдным чертам действительности. В этом Батурин продолжает тенденции сибирской рок-поэзии, вроде Летова или Башлачева, к которым он близок и по времени, и по поэтике. Только если для Летова характерны всеохватность и масштаб мышления, оперирование надмирными понятиями, то Батурин – певец деталей, которые уже потом складываются в нечто большее. Не чужд Батурин и эпатажу, скорее всего, прямо унаследованному от того же Летова:
Я видел обезглавленных евреев
в свои бредущих палестины
табун зарин заман циклон клубился
из шейных позвонков их обнажённых
и каждый нёс иконочки с Адольфом
целуя их рукой ежесекундно
трудна была незримая дорога
но цель поставлена
она – непротивленье
Другое дело, что этот эпатаж может показаться плоским, грубым и вызвать раздражение; кажется, это не самая сильная черта батуринской поэзии.
Батурин скорее созерцатель, и это радикально отличает его от Летова, для которого пафос перекраивания и переламывания мира стоял на первом месте (современники припоминают, как Летов ругал Янку Дягилеву за недостаток напора и агрессии в текстах). Батурин же, пусть местами и провокатор, но точно не напористый разрушитель. У него нет претензий поэта-пророка, и даже название книги будто бы уравновешивает иронией слово «гений». А вот что у него точно есть, так это мотив обесценивания мира, понимание ущербности мироустройства как такового и человеческой природы, одним из проявлений которого становится технопессимизм… Вот это стихотворение можно считать квинтэссенцией антицивилизационнного настроя Батурина:
Способ существования меня как белкового тела —
осознание никчёмности себя самого
и всех нас, покусившихся на строительство небоскрёбов
и выкачивающих со счастливой улыбкой нефть и газ.
Самое гнусное дело –– гибель пророчить народам.
Но участь стеллеровой коровы всех нас ожидает,
если не станем думать головой:
тут случайно прав Иоанн Богослов.
И если Библия не издаётся тиражами решений съездов,
то это не значит, что конец света не придёт.
Ну а на бумаге всё выглядит очень красиво,
особенно про квартиры к 2000-му году и безъядерный мир.
В общем и целом, Батурин склонен писать достаточно объемные тексты, однако в его репертуаре присутствуют и миниатюры. Для них, в отличие от стихотворений «стандартного» объема, характерен интересный сплав иронии и одновременно отчаяния, констатации безысходности. При этом в них он зачастую использует концептуалистские приемы. Например, повторов, отсылающих к поэтике Всеволода Некрасова:
Слова ради слов
молчание ради молчанья
любовь ради любви
ради ради ради
Батурин – поэт нарративный и экзистенциальный. Лирический субъект его живет только в действии, в переходе от одного состояния к другому:
Начался Юлин месяц.
Она по привычке надела чёрное платье.
Я вымок сквозь серый пиджак.
Денежки кончились в наших смешных кошелёчках.
Радость в душе расцвела.
Юля всегда для меня,
онанизм как явленье изжит.
Я омылся внезапной водою. Я честен.
Нежен Олег с Победителем, сыном Мужчины-Защитника
«Братья Скатурины» вышли в тираж.
Жарища и пух.
Мы с тобой не в Иркутске. Здесь мы сейчас.
Страхом башка заболела. Не жаль мне трусливой башки
Сёдла уё..щ из тонких и дорогих материалов.
Зла больше нет, и отверстия лестниц –– как воздух.
Мы полетим, как драконы, как змеи ––
цветные заплаты небес. Без оплаты ––
сквозь вечный июль,
Юлия, дочь Победителя, —
живые, сияя, в величье моё.
Но именно в верлибрических нарративных стихах Батурин чаще всего соскальзывает в документалистику, в пересказ действительности, в прямоговорение, в описательство мира без его осмысления. Однако судить поэта надо пор лучшим стихам, которых немало. «Гений офигений» – пусть не гениальная, но офигенная книга.