РОСТИСЛАВ ЯРЦЕВ
* * *
Ни уснуть ни узнать.
Свет падает наискосок.
Занавески щадят косяк.
Всё теперь — отчаяния бросок.
Никакое не я.
Я — так.
Как-то так случилось —
спасибо, звук или вкус;
но под сердцем металл горит.
Кто-то с кем-то там ещё говорит,
в этой голове, — не одна, не две,
может — тысяча, может — нуль.
Я хочу спасибо сказать тебе,
я прощения у тебя прошу.
Мне никто не поможет здесь,
потому что было бы здесь кому.
Ведь осталось как — ведь осталось так.
Всё — ни отсвет ни брат ни звук.
* * *
Или вода виновата в том, что бежит,
или свет не мил, что светит во тьме?
Но я вижу: ты закрыла свои глаза,
словно икона, отвернувшаяся от убийц.
Что я сделал, ответь, как могу я тебе помочь,
дорогая сестра? — молчит и уходит спать,
бесконечно уходит спать, и всё не заснёт,
всё монеткой кровной болит у подножия дня.
* * *
Никогда не сохраню
ни квартиру, ни семью.
Под покровом тьмы и гнили
за меня их схоронили.
Я остался. Ты мертва.
В голове одни слова.
Всходит бедная трава.
Мир не прав. Она права.
* * *
Детский город покидает человек.
Чуть посвечивает горе из-под век.
Перед взглядом проплывают мертвецы,
доедают на дорогу леденцы.
В окнах ветра — ноты смеха и тоски,
рельсы смерти, позывные пустоты
умирают, убирают голоса —
и грохочут и хохочут небеса.
* * *
Я с мёртвой памятью в саду
вожусь, как реаниматолог.
Исколот голос на виду
у слуха пасынков плодовых.
Засел в груди тяжёлый ком,
развесил завязи несчастья.
Я не жалею ни о ком.
В моём саду нельзя остаться.
ПЕЙЗАЖ
*
Как смерть растерянно летит стихотворенье,
река-болтушка шепчется в окне,
куда приходит голос древний
поговорить со мной, но не ко мне.
На стёклышке зрачка случайно замер,
ошибся дверью, выскочил в окно,
а сердце смотрит, как река рыдает,
всей кровью опрокинута на дно.
*
Дай в руки мне расписку о Несмерти.
Несмерть придёт — узнаю без труда
отчаянье в покоцанном конверте,
уеду с ним в родное никуда.
Там льдинами подёрнулась параша,
и нет мечты о крае о другом,
но если Смерть врагу приходит наша,
как над собой заплачем над врагом.
ВОЕННАЯ ЭЛЕГИЯ
*
Говорят, война уже не кончится.
Делай, что успеется. Что хочется.
Покупай билеты, если есть на что.
Приходи увидеться на всенощной.
Спать ложись. Не заводи будильника.
Собирай ромашки у могильника.
Думай о любимых. Всех прощай.
Ничего себе не обещай.
*
Боже правый, это ли не боль,
не огонь живучий, поядающий?
Голос, опрокинутый собой,
совести опасное пожарище.
Гноище, скользящее над памятью.
Свет, опережающий собор.
*
Голод, холод, выход: выдох-вдох.
Умирает Бог и видит молнию
посреди разрушенных дорог.
Светел мир, отчаяньем наполненный,
голубятней вспыхнувшей, доской,
деревом, причастным тайнам страшным —
Господи, скажи нам Сам, Какой
нас придёшь кормить спасенья брашном.
Может, рафаэлевым барашком.
Может, мандельштамовой строфой.
ЛЕС
Памяти Елены Шварц
- ЛИПЫ В НОЧИ
Тревожно ласковые липы
качают ношу на плечах,
молчат и корчатся свирепо.
Как знать, о чём они молчат?
Хотят ли бедные расстаться
с болящею листвой,
паркетом притворяться
и крышкой гробовой?
Где отыскать перерожденья
ошеломительный вокзал,
чтобы не мучились растенья,
на древе Бог не умирал?
Себя назначить жертвой
или найти в пути?
Лишь липы шелест нервный
велит: молчи, молчи.
- ПОСЛЕ ГРОЗЫ
Покой распятый спит,
сыт молнией от маковки до корня.
Всё думает, куда уткнуть воды,
к каким листам прилить зевоту —
но медлит выспаться, опасливо стоит
у края воздуха, убитого о воду,
и плачет сослепу —
обманутый старик.
- ЗАКАТ
Чудовищный мозг облаков
сиянием сумерек полон.
Им птицы поставят укол,
их ночью окутает холод,
чтоб дереву дрожать
в поганом звукоряде
жилого слуха ради
и тьме травы бежать.
А люди — огрызки печали.
Рассыпали нас, разбросали,
но мы не хотим исчезать
из стаек, клетушек и спален,
где вечер уродливый свален
и сваи сурово кряхтят.
* * *
*
после сволочи-полночи
помолчи по комнате
голоса́ за стеной и дворы во тьме
да ещё в затылок посмотрит смерть
обложил себя мимо и там и здесь
боратынский милый
вышел весь и дрожишь
как мышь
*
звёзды на небе глаз
слёзы в тарелке сна
спит лесополоса
го́лоса вместо нас
о волоса́ волоса́ выи седых волос
налысо распускай или пускай долой
то́поли хороши
были да слезла ось
выстрелом
до утра тикала вдоль вершин быстрая кровь голов
ВОДА, ЗЕМЛЯ И ПТИЦЫ ПОД НИМИ
Тимуру Волчанскому
Над горькими полями удушье детских слёз,
лежит в колючей яме уклончивый вопрос:
мой добрый и весёлый, как Облако, тяжёлый,
зачем так редко снишься, не пишешь и не злишься?
Никто не отзовётся. Ты вымотан и зол.
А может, ты Синица. А может, ты Щегол.
Тупая позолота на голосе Земли —
её царапал кто-то, а слопать не могли.
Вдали над куполами сгущается снаряд,
в гробу на юной Маме изношенный наряд.
А ты такой безродный, далёкий, сумасбродный
над Родиной паскудной завидный Улялюм —
в опале всенародной счастливый и свободный,
голодный, стыдный, злобный — и я тебя люблю.
Теперь какое дело? Земля отяготела,
Вода ушла под Землю и клянчит Небо внутрь.
Всё вышло как попало. Сама себя сломала
любовь моя. Деревья сосут сухую дурь.
То вороны мотором ворчат на свете скором,
то головы трясутся, теряются слова.
А ты сидишь и смотришь на воздух под балконом
и учишься несчастье прохожих целовать,
а то в тоске молебнов на содранных коленках
ласкаешь против шерсти персидского кота,
когда военнопленных расстреливает евнух
холодной чёрной масти без пламени стыда.
<…>
Я так тебя запомню: спит город беззаконный,
играется котёнок у смерти на руках
и плачет Богоматерь на маленькой иконке —
в глазах твоих, зелёных, как тихая река.
* * *
Я твоего коснусь лица и лягу в травы.
Нас раздерут на голоса и минералы.
Не искушай святых даров и белой черни:
среди отравленных грибов всё съели черви.
Они коварны и жирны, и любят чистых,
живут и в дебрях кожуры, и в лёгких птицах.
Когда зима разверзнет ад, о Боже правый,
я стану свет, я стану страх, я лягу в травы.́