ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ
КУПЛЕННОЕ БУДУЩЕЕ
Стихотворение Георгия Шенгели «Жизнь» (1943) – едва ли не самое знаменитое у этого поэта. Приведем его полностью – прежде, чем приступить к разговору.
Мне шесть, а ей под шестьдесят. В наколке;
Седые букли; душные духи;
Отлив лампад на шоколадном шёлке
И в памяти далёкие грехи.
Она Золя читала и Ренана,
Она видала всякую любовь,
Она Париж вдыхала неустанно
И в Монте-Карло горячила кровь.
Она таит в своём ларце старинном
Сухие розы, письма, дневники;
Она могла бы объяснить мужчинам
Все линии несытой их руки.
Всезнающей, загадочной, упрямой,
Она заглядывает мне в глаза,
Из книг возникнув Пиковою Дамой,
Суля семёрку, тройку и туза.
Мне двадцать лет, а ей, должно быть, сорок.
Он вял слегка – атлас и персик плеч,
И перси дышат из брюссельских сборок,
Маня юнца щекою к ним прилечь.
Как сладко будет овладеть такою –
Порочною, подклёванной вдовой:
Жизнь надо брать с холодной головою,
Пока она – с горячей головой.
Она за дерзость будет благодарной,
Под пальцы ляжет – нежной глины пласт, –
Она мундштук подарит мне янтарный
И том стихов на ватмане издаст.
Она раскроет деловые связи,
Она покажет в полутьме кулис
Все тайны грима, все соблазны грязи,
Все выверты министров и актрис.
Она уже не кажется загадкой,
Хоть жадный взор стыдливо клонит ниц…
Мне тоже стыдно, и гляжу украдкой
На трепеты подстреленных ресниц…
Мне тридцать семь, ей двадцать два едва ли.
Она резва, заносчива и зла,
Она с другим смеётся в бальной зале,
С другим к вину садится у стола.
Всё ясно в ней, от похоти до страхов,
Хотя он лжёт – лукавый свежий рот,
И никель глаз среди ресничных взмахов
Моё же отраженье подаёт.
Не упустить задорную беглянку!
Девчонка! Ей ли обмануть меня?
Билет в балет, духов парижских склянку, –
И льнёт ко мне, чуть голову клоня.
Но горько знаешь этот пыл условный
И медлишь, и томишься, и грустишь,
И ей в глаза, как в кодекс уголовный,
В минуты пауз трепетно глядишь…
Мне пятьдесят, а ей, пожалуй, девять.
Худа и малокровна, и робка.
В ней спит болезнь – её боюсь прогневить:
Столь сини жилки в лепестке виска.
О, девочка! О, дочь моя больная!
На солнце, к морю, в Ялту бы, в Сухум!
Она всё та ж, но каждый день иная:
Она слабеет, и слабеет ум.
Учить её? Читать ли ей баллады?
Играть ли с нею в хальму и в лото?
Таясь, ловлю испуганные взгляды,
В которых мглою проступает – ТО…
Мне шестьдесят. И вот она – младенец.
К ней в колыбели жмётся дифтерит,
И сверстников моих и современниц
Кружок последний на неё глядит.
Поднять её, зажать её в ладони,
От старости холодные, как лёд:
Быть может, ужас, за душой в погоне,
Как жар, хоть на полградуса спадёт?
Но нет: хрипит!.. Стою бессильным дедом:
Как ей помочь? Как вдунуть воздух в грудь?
А Чёрный Ветер, страшен и неведом,
Уже летит в ней искорку задуть…
На первый взгляд, перед нами текст о взаимоотношениях мужчины с женским миром и женским началом – в различных формах и вариантах. Герой постепенно стареет, его собеседницы (среди которых нет его матери, но есть дочь) постепенно молодеют. При этом герой никогда не оказывается рядом с ровесницей; его отношения с женщиной поэтому никогда не равноправны. Если героиня первого эпизода, возможно, его бабушка, то в конце он сам «дед». Еще важная деталь: возраст героя определен точно. Возраст героини везде приблизителен – ей «под шестьдесят», «должно быть, сорок», «двадцать два едва ли», «пожалуй, девять». Герой не мог бы не знать точного возраста своей дочери, а потому создается впечатление, что все женщины – плод фантазии героя. И тут мы начинаем ощущать второй, неожиданный смысловой план стихотворения.
Потому что если герой фантазирует – то в каком времени разворачивается эта фантазия? На первый взгляд – в бесконечно продленном мире даже не царской России, а Второй Империи или Третьей Республики. Золя, Ростан, «выверты министров и актрис», «билет в балет», игра в лото – и полное отсутствие примет советской эпохи. (И это c учетом даты написания!) Само название стихотворения – отсылка к роману Мопассана «Жизнь» («Une vie», 1883), в котором женщина (совсем не похожая на героинь Шенгели – добродетельная мать семейства) проходит заурядный и не очень счастливый путь от юности к старости рядом с заурядными и не очень добрыми к ней мужчинами – отцом, мужем, сыном.
Но дело происходит в России (упоминания Сухума и Ялты). И если герой в детстве наблюдал шестидесятилетнюю читательницу Золя и Ростана, он примерно ровесник Шенгели, и в этом случае тридцать семь лет ему в 1931 году. Пятьдесят ему должно было исполниться через год после написания стихотворения.
Собственно, достаточно одной детали, чтобы игра в Третью Республику разрушилась: «духов парижских склянка» оказывается в некий момент достаточным аргументом для соблазнения женщины. Ибо (что очевидно) эта склянка дефицитна. То есть перед нами все же советский мир начала тридцатых, но описанный с фигурами умолчания – так, будто никакой революции не было. Кто же тогда юная героиня? Советская девушка, воплощение той прекрасной юности нового мира, восторженную и неразделенную любовь к которой описывали недруги (а отчасти и друзья) Шенгели в одесский период его биографии – Олеша и Багрицкий?
Герой Шенгели тоже любит ее. Но ведь и три толстяка любят наследника Тутти. Они хотят видеть его своим наследником, то есть завладеть будущим. Тридцатисемилетний герой Шенгели, деклассированный буржуазный интеллигент, человек из прошлого, завладевает женщиной нового мира эротически, он покупает ее, перед новым миром он преступник, и отсюда неожиданное поминание «кодекса уголовного». Он получил наследство из детства и другое – от соблазненной им «порочной вдовы» (с которой он ведет себя, заметим, как циничный герой французской прозы XIX века – Жюльен Сорель, Растиньяк, Жорж Дюруа). Он впитал в себя растленный старый мир и заражает его ядом будущее. Но тем самым он лишает будущего и себя. Что, заметим, главный ужас и главная катастрофа для интеллектуала раннесоветской эпохи – отлучение от того будущего, монополию на которое присвоил себе новый мир. Эстет и архаист (но политически вполне лояльный советской власти) Шенгели создает некий (не вполне тождественный автору, возможно) образ героя, который пытается подменить это будущее бесконечным прошлым, унести его в прошлое.
Заметим, что эта игра в буржуазную жизнь, абсолютно скандальная в контексте 1920-х годов (ибо приличествующая нэпманам, а не людям революции и культуры), внезапно (хотя и спорадически) распространяется на фоне гораздо более радикального и аскетичного мира тридцатых. См. например, постановку «Дамы с камелиями» не где-нибудь, а в театре Мейерхольда.
Третий эпизод – кульминация стихотворения. По мере того, как «схлопывается» мир географически (ибо – на фоне войны – становится недоступным не только Париж, но и Сухум с Ялтой) начинает отмирать и будущее. Дочь героя больна, «она слабеет – и слабеет ум». Внучка умирает младенцем. Новый мир обманывает купившего его героя – он разлагается, отравленный его же, покупателя, ядом, и это не высокая трагедия, как смерть пионерки Валентины у Багрицкого или Насти у Платонова.
Победа героя – это победа Николая Кавалерова или Ивана Бабичева, та победа, которой у Олеши они лишены. Но и у Шенгели это пиррова победа, так как свой утонченный, но при том буржуазный, самодостаточный, потребительский опыт герою некому передать [1]. В том его расплата. Впрочем, возможно – воображаемая (см. выше).
Еще одна книга, перекличка с которой очевидна (в контексте всего творчества Шенгели), – это «Козлиная песнь» Вагинова. Замыслы и претензии, провозглашенные в раннем стихотворении Шенгели «Друзья! Мы римляне. И скорби нет предела…» (1918) очень похожи на самоощущение героев вагиновского романа:
Но будем – римляне! Коль миром обветшалым
Нам уготован путь по варварской земле,
То мы труверами к суровым феодалам
Пойдем, Орфеев знак наметив на челе.
Вливаясь в музыку, рычанье бури – немо.
Какое торжество, друзья, нас озарит,
Когда, отъяв перо от боевого шлема,
Его разбойник-граф в чернила погрузит.
Но на деле у Вагинова носители и хранители «аполлонической» культуры оказываются на поверку самодовольными, суетными, а иногда и преступными (один из центральных эпизодов – групповое изнасилование пьяной девушки) обывателями. У Шенгели такой «римлянин» в итоге способен передать будущему лишь низменный шик умирающего мира. Поэтому герои и романа, и стихотворения обречены.
Так неожиданное и почти эпатирующее стихотворение обретает место в литературе своей эпохи.
__________________________________________________________
[1] Интересно распределение строк на эпизоды: 16-20-16-12-12. Самым насыщенным оказывается эпизод инициации наглого юнца «подклеванной вдовой» – а прогрессирующая бедность мира провоцирует больший лаконизм.