ЛЕЙБ КВИТКО
ИЗ КНИГИ «1919»
МЕСИВО ТРОТУАРОВ
Месиво тротуаров,
смутный вечер
город-морок.
Что вы блуждаете,
юноши, — юность?
И сияете в тени,
и тускнеете на солнце,
словно тонкие лезвия.
И вы увязли —
зеленые зубы, водяная пила.
Как чешуйки камыша,
вы витаете и мерцаете.
Так ли могут насытить шорохи?
Так ли скользки кивки
и толки? Так ли изранено горе?
Избегает нас
и сбегает ко всем чертям
каждая собака,
что еще
сохранила рассудок.
Обруч неба
теснее и теснее сжимает город,
дали становятся близью,
ширь трескается, словно сердца́,
словно сухие, ветхие ветви терновника.
Рты, перекошенные от страха,
бранятся,
швыряют осколки каменных проклятий,
сгустки желчи
на улицу, на перекресток,
на ожидающий город.
Смутный вечер
опускается
на месиво тротуаров.
Мы растем вниз,
мы входим внутрь.
Перевод Дарьи Зуевой
В ЗАКОЛОЧЕННОМ ДОМЕ
В заколоченном доме
съежились вещи —
раскиданные,
заброшенные;
ждут в меланхоличной полутени
дети теней
лучика,
искорки,
зайчика
из заколоченного окна.
Ох, они не верят,
что снаружи солнце,
что оно сушит пятачки свиньям
и целует пыльные ротики букашек.
Цветы в горшках
вянут корнями,
шкрябают
засохшими листьями-бритвами
по прильнувшей к окну голове.
Мои старые сестры,
засидевшиеся в девках,
с вытянутыми лицами —
от дрожи, от ожидания —
немощно слоняются по дому,
шуршат, шепчут.
Одна из них медленно
стягивает тонкими пальцами
белые занавески с окон,
вытягивает из них снурки,
и вытягивает,
и вытягивает из них снурки —
плетет что-то из них.
И мы ждем,
мы будем дожидаться.
Перевод Ильи Нахмансона
ЛЮБОВНО-ОСЕНЕННЫЙ ЛОБ
Любовно-осененный лоб,
ласково-дрожащая рука —
отпусти меня!
Запрись с ребенком
за глухой стеной,
искусанным ртом страху скажи:
«Там мой муж».
Отпусти меня! —
На твое удержание меня,
на мое промедление.
Воют жалобно ходы в земле,
и клянут нас, и проклинают.
Смотри же, смотри —
дитя, неокрепшее,
только прорезались зубки,
дрожит,
не попадет
зубок на зубок.
Отпусти меня!
Я всю свою желчь
с мучительной
собачьей яростью
харкну на врага!
Отравлена кровь моя —
кипящие сгустки.
Злая горечь стоит
в загнанных жилах.
Эй,
скачущий тёрн слепой! —
как растят его с тысячью корней-пиявок? —
смотри:
Я!
Перевод Елены Марченко
ДЕНЬ И НОЧЬ
День и ночь —
замерзшие, ждем мы тягостным днем —
ночи лунной,
луны ласковой.
Испуганные, ждем мы тягостной ночью —
дня солнечного,
солнца милосердного.
Ни ночи, ни дню
мы не нужны, и каждый из них
нас норовит оттолкнуть.
Мы маленькие, очень маленькие
ужас нас тянет к земле,
будто бы он наш хозяин.
Куда же теперь нам деваться,
маленьким?
Куда девать нашу боль огромную?
Боль?
Любовь?
Тайну?
Ни ночи, ни дню
мы не нужны, и каждый из них
нас норовит оттолкнуть.
Перевод Ольги Аникиной
ОНА УЖЕ РЫЩЕТ
Она уже рыщет,
смерть-побирушка,
по голым дорогам.
Вот снова явилась
под грохот тарелок,
под злой барабан.
Вот в город вошла
и углём раскаленным
осыпала тело его.
Разве я не просил:
«Не слушайте, дети,
играйте себе».
Но вот испугались
впервые и прячут
нежные уши,
в ожогах, в крови.
Разве я не просил:
«Не слушайте, дети,
я знаю, что это за стук».
Как дом за мгновенье
становится грудой
огромных, тяжелых
ненужных камней,
что жмутся друг к другу,
к уюту тепла
под собой,
предчувствуя дрожь?
Смерть-побирушка,
уже она рыщет
по голым дорогам
под грохот тарелок,
под злой барабан.
Перевод Дарьи Мезенцевой
ДЕНЬ СТАНОВИТСЯ ТЕМНЕЕ
День становится темнее
и темнее.
Гопота надвигается на город,
гогочущая, заляпанная кровью,
ошалевшая от детоубийств,
надвигается оголтелая гопота,
кромсает головы,
поникшие, безвольные головы.
И мою тоже,
мою такую юную голову тоже,
и мое сердце,
которое убаюкало в себе радость любви…
Выживший, на свою беду,
пересчитает убитых.
Он мое мертвое имя
запишет на скорую руку рядом с другими
в длинный список.
Ой, хоть бы он там не забыл
указать в этом длинном списке,
сколько мне было лет!
Хоть бы он там помянул,
как я был юн и полон сил,
как страшно мне тогда хотелось жить,
страшней и безумней,
чем был мой последний день.
Перевод Ильи Нахмансона
ДО ГЛУХОТЫ
До глухоты
я источил свой слух,
до слепоты
я изранил свое зрение.
С воспаленной остротой
вымерял каждый шорох,
взвешивал каждый писк,
и они доверили всё
моему кровоточащему горю,
моему горящему телу
на сохранение.
Все они гудят во мне:
все шорохи, все тени
плодятся и множатся во мне.
Глубоко мне в кровь и в желчь
впилось все живое.
Для кого же?
Кому шорох?
Кому стук?
Тем, кто зарезал спящих на мягкой соломе мальчиков?
Тем, кто дико визжит с застеленных кроватей?
Им?
Времени.
Всё от врагов моих — дни и ночи —
живет во мне.
Перевод Дарьи Мезенцевой
ГОВОРИТЬ С ТОБОЙ О ЧЕМ МНЕ
Говорить с тобой о чем мне
в смертную минуту?
Ты расклеванною черной
желчью протеки,
ненависть, впитайся
в наших сыновей —
ненависть к свинцовой роже
на родной земле.
Я открыл любви источник
в смертную минуту,
зачерпнул любви истошной —
о, мой род!
Отозвался болью в сердце
каждый стон его,
высосал все соки жизни
каждый взгляд его.
В каждой черточке мельчайшей
рода моего
вижу я его истоки
и далекий путь.
Боль клещами сжала сердце
прошептала: будь!
Зачерпнул любви я с горкой
в смертную минуту —
протеки, впитайся с кровью
в наших сыновей.
Перевод Ильи Нахмансона
ЖИЗНЬ МОЯ В ЦВЕТУ ВЕСЕННЕМ
Жизнь моя в цвету весеннем —
так дрожу я за нее!
Как ее доверить ночи,
как ее доверить дню —
даже моим шагам?
Ах,
под злыми окнами
цветут деревья,
зелень большая и малая —
вот так страх!
Стоят нараспашку,
прямо на улице —
вот так чудо!
Они не боятся ночи,
они не боятся дня,
глядят вдаль поверх этой дикой яви
на золотое угасание,
на золотой конец…
Жизнь моя в цвету весеннем —
так дрожу я за нее!
Перевод Ильи Нахмансона
КОЛЫБЕЛЬКИ — РАЗРУБИЛИ
Колыбельки разрубили,
виселички сделали,
и повесили младенцев,
и повесили.
Запрокинутые лица, посиневшие.
Где был белый свет —
нынче черный свет.
Не стесняйтесь, подходите:
виселичкам сносу нет!
А из глазочек-то змеи
ядовитые растут,
вьются да свиваются,
и тяжёл венок из змей
для врагов — кто же враг? — белый свет.
И младенческие души
изливаются по капле;
мука маленьких детей,
ты течешь народу в сердце,
запечатан сердца мех,
изольется он отравой
посреди полей.
Посмотрите, я ребенок
с перекладиной от люльки
Горла поперек.
Гибну на глазах у вас.
Горе мне на этом свете,
прокляты и жизнь моя, и смерть.
А мне лишь день от роду —
чистый лист.
И, горе мне, как чистый лист оплакать?
Кто — вы? кто я? — не ведаю.
Я чист.
Перевод Ольги Аникиной
КРАСНЫХ ЛЕНТ, ЗЕЛЕНЫХ ЛЕНТ
Красных лент, зеленых лент,
лент липучий шелк —
желчь и кровь.
Вьются, изгибаются,
ноги, шею обмотав мне,
густо хлеб мой облепляют.
И куда? Обратно в подпол?
Дети?
Одевайтесь как хохлушки
в полушалки пестрые,
не дай Бог, не красные,
босиком бегите.
Кровью полон воздух улиц,
как бы не узнали вас.
И ни слова по-еврейски,
не зыркайте глазищами.
Что сказать должны вы хлопцу,
если остановит?
Перевод Елены Марченко
ЧЕМУ ОБРАДОВАЛИСЬ ТАК КОЛОКОЛА?
Чему обрадовались так колокола?
Тому ли, что сегодня
прошел знакомый под моим окном —
и ни привета, ни улыбки мне?
Понурив голову,
задумчиво шагал,
в тревоге палец закусив,
согнув как веточку, как прутик.
Из каждой мостовой в округе
пробились ноготки —
душистые, юные росточки.
Я перегнулся,
высунулся
из окна,
окликнув вслед…
Что же я, что?
Как это я кричу, когда не знаю сам,
чей город стал сегодня?
Еще бы, мой знакомый смотрит
в землю,
путаница в мыслях.
Его имя тоже спуталось?
Он сам забыл, как звать его?
О если б мог узнать я,
что же там,
что так обрадовались колокола.
Перевод Дарьи Мезенцевой
ЛИШЬ ОБ ОДНОМ
Лишь об одном
здесь затаившись, я прошу:
Плетень, дыши!
Трава, дыши!
Дышите громче надо мной!
Они охотятся за мной,
Охота им
Меня ловить.
Не говорите: «Что́ ты здесь,
лежишь больной,
лежишь в огне?»
Не смейтесь: «Ноешь, как старик!
Ты ж молодой!»
Не спрашивайте, что со мной,
Забудьте слово «человек»:
Он — и не я,
И не они.
Дыши, плетень, дыши, трава,
дышите шумно надо мной!
Смешные вы:
как можно жить так тускло,
так тихо жить
в такие дни?
Вам невдомек,
кто я такой,
кто те, что гонятся за мной,
а я цвести, как вы, могу
и, как они, убить могу.
Дыши, плетень, дыши, трава,
я вас дышать заставлю!..
Перевод Ксении Викторовой
ВСЕ ВЫ, ВСЕ ВЫ ЗДЕСЬ МОИ
Все вы, все вы здесь мои,
измученные,
и те, с блуждающим взглядом,
и те, чьи тени затемняют мою душу,
чья кровь кровит во мне,
чья боль буравит мое тело.
Что сделать я могу для вас?
Разбить юную свою голову
о ваш порог,
о вашу злую долю.
Перевод Елены Клочковской
ЯВЬ МОИХ ЮНЫХ НЕЯСНЫХ СНОВ
Явь моих юных неясных снов,
ты носишь под сердцем наше дитя,
явь моих юных неясных снов,
ясонька, счастье мое!
День догорает, сгорая до тла,
по выжженной пустоши ты идешь,
вечер грустит, остывает зола,
с вечером ты грустишь.
Следом незримо иду за тобой,
и взглядом неясным золу золочу…
Кормит дитя и грустит над золой
явь моих юных неясных снов.
Перевод Игоря Булатовского
СТЕНАТЬ ПЕРЕСТАНЬТЕ — СЕРДЦЕ СТЕНАЕТ
Стенать перестаньте — сердце стенает,
стенает мой юный цветущий сон:
станет мой сын, мой счастливый расцвет,
грустным сыном печалей-бед.
Станет мой сын веткой зловещей.
Ужас его овевает.
Вечер его убеляет.
Прошу тебя, день,
прошу тебя, ночь.
несите вы ваши стенания прочь,
стенания прочь.
Оставьте мой миг,
я сотку его сам;
нежной мяты —
мгновению, сыну.
Прошу тебя, ветер,
и вас, взоры ветра,
сжалиться прошу:
устремитесь мимо,
скользните мимо!
Перевод Елены Марченко
КОНЕЧНО, ГЛУПОСТЬ, СТРАШНЫЙ БРЕД
Конечно, бредни, неве́сть что,
но мне спокойно. Знаю, дома
моя жена вцепилась в груди
пальцами немыми.
Мой тесть, овосковев,
сгорает в лихорадке,
приклеился к столу,
с него течет сургуч ручьями —
ведь мои гадают в муках,
вдруг меня уже схватили?
Да, я будто чем-то пойман:
это всадник с черной флягой
мне перехватил дыханье;
злым смешком, ухмылкой резкой,
издевательским уколом
жизнь мою, мое дыханье,
да, к себе мое дыханье
он во флягу заманил.
Я, наверно, пойман чем-то,
оттого жена сдавила
грудь себе, сдавила больно,
оттого на стол как свечка
тестя голова стекает,
оттого ору истошно
издыхая как скотина,
оттого никто не знает,
я ли это в черной фляге,
в ней дыханье ли мое?
Конечно, бредни, невесть что.
А козел, меня учуяв,
жиденькой трясет бородкой,
простодушно утешает:
«Всё безумие, всё фокус:
крепко день приварен к ночи
без следа и без зазора,
бей, пихайся и толкайся,
ни за что не разделить!»
Меня, забитого во флягу,
пристегнув к себе на пояс
всадник волочит!
Так — побулькать?
потрясти?
чтоб я прозеленел сквозь чёрное стекло?
Чтоб я увидел, как потехи ради
раздевает он мою глухую маму,
связывает ее до посиненья
ремешками дедова тфилина;
как заставляет ее признаться,
где она детей укрыла,
как он, плюясь, смеется
в глаза моей раздетой маме:
«Глухая сука,
задушены твои мышата,
иди теперь, их грудью
накорми!»
Перевод Дарьи Мезенцевой
Я ИЗ КОРОБОЧКИ СТРОГАЮ СКРИПОЧКУ
Я из коробочки строгаю скрипочку,
ее я ладить стал, встав до зари.
Сперва в коробочке лежали спичечки,
я ладить скрипочку стал до зари.
Ой, непогодушка, за дверью ты постой,
еще я должен низ полировать.
Ой, смерть с большой косой, прошу тебя, постой,
еще я должен верх полировать.
Еще я штифтики не вставил в шейку ей,
еще я струночки не натянул,
уже в соседский дом убийцы ломятся,
и рубит нашу дверь убийцы взгляд.
Лишь волосок возьму с твоей головушки,
готова скрипочка, смычок готов.
Ой, эта скрипочка для бледной деточки,
чтоб с этой скрипочкой ты был здоров.
От папы скрипочка, смычок от мамочки.
В руках у деточки смычок гудит,
смычок порхает так, как крылья бабочки:
«Смычок от мамочки… От папы скрипочка…»
Перевод Валерия Дымшица