БОГДАН АГРИС
«О ПАДЕНИЕ СЛОВ ОБОПРИСЬ»
(Рецензия на книгу Валентины Фехнер «Око». Москва: «Стеклограф», 2021)
Признаюсь честно – голоса, подобного голосу Валентины Фехнер, в ближайшем будущем я не ждал. Точнее, предугадывал его возможность в режиме «может быть, спустя десятилетие-другое». То есть позицию для подобной поэтики смутно видел, предчувствовал, очень на неё надеялся – но считал: «рано пока, ещё не доросли, много предварительной работы…»
Приятно так ошибаться.
С Фехнер в нашу модернистскую поэзию – может быть, впервые настолько отчётливо – входит аттическая трагедия.
Да, Мандельштам отмечал горькую терпкость Еврипида в лирике Анненского. Да, он сам в «Tristia» глубоко задет «бессолнечной стихией» аттического трагизма. Но задет – извне, в рецепции: не даёт ей голоса, а рисует её портрет. Возможно, поздняя Ахматова… но и здесь слишком много психологизма.
Фехнер прекрасно осознаёт свою глубокую связь с античными глубинами:
Проклятьем античности окропи мой рот,
Как пережиток речи, то ли наоборот,
Поколение завтразаговорящих
Проклинает нас глухонемых незрячих,
И в расщелину рока галдит народ
Голос трагедии не холоден и не тёпл. Он бытийно горек, бездонно-отстранён – и беспрекословен:
под страхом падения человек
сознание зверя теряет,
и сотрясается судьба,
как ветвь виноградной лозы,
но очнувшись, смотрю, в затылок звериный – нос
намертво врос,
я подхожу вплотную
и задаю вопрос
В предисловии к сборнику Василий Бородин писал: «…с первых слов – узнавание, не «литературное» (на мгновения в голове мелькают Целан и Бродский, но это именно (возможное) родство, не «влияние») – узнавание как радость…)». Разумеется: Целан и Бродский, если здесь вообще и имеют отношение к делу, то разве промежуточное, служат (для нашего восприятия, не для автора) своего рода интерфейсом к совсем другому. Помимо аттической трагедии мне слышатся здесь Пиндар и орфики – а также вопрошающий их о сути бытия Хайдеггер:
На что полагает себя язык,
Пока от вопроса идет от ответа
В самом промежутке, когда черновик
Не слажен еще разновидностью метра?
Ответ языка является чем?
Вариантом плода некой прожитой жизни,
Как почвы, испаханной этим и тем,
В пространстве какой утверждаемой мысли,
Пожатым насколько себе в почет?
(…ни авторства путь от вопроса к ответу,
Ни голоса отзвук, не взятый в расчет,
Но что вместо этого есть или нету?
Над чем происходит работа чья –
Язык, если средством познанья вне чрева –
Когда все равно, что сырая земля,
И только бы плод не сорвался до сева!)
В аристофановой комедии «Лягушки», где, как известно, проводится посмертное соревнование Эсхила и Еврипида, Эсхил побеждает при сравнительном взвешивании строк обоих участников состязания. Обосновывается это тем, что на весы он «смерть вложил, тягчайшую из бед». Вспомнилось мне это к тому, что Фехнер в своей поэтике оперирует основными, «тяжелейшими» реальностями – временем, фундаментальными стихиями, основными бытийными категориями:
дыхание срывается на рык,
когда зверство легким уже впритык –
луна и солнце два легких дышат на весах
что перевесят небеса
Парадоксальные, глубокие вихри образности у Фехнер тяжелеют некоей изначальной дочеловеческой логикой – Логосом Парменида:
…о позвоночник пропасти
о падение слов обопрись
о смертельную твердь застывшего языка
бесхребетные звуки
только имя твоё навыкат молчит
за него уже не удержится
и срыв на речь после крика
Но не только античность. Сколь часто голос Фехнер наполняется также и неистовой жёсткостью ветхозаветного пророчества:
Новозаветный, евангельский пласт также наливается у Фехнер античной и/или ветхозаветной строгостью:
Как будто возле всякого что есть
Себя поставить можно, но поодаль –
Насколько хватит масла у невест
Забывших Жениха? Который крест
Плечей каких ничьим под небосводом?
Что на себе имеет тот, кто без?
…и это в данном случае стоит только приветствовать, ибо слишком сентиментально, слишком только-человечно стало принято воспринимать новозаветную Весть. А поэт прекрасно помнит, что
С человеческим тягаться тяжело
…но тяжба эта есть некая трагическая ли, нет – но неизбежность.
Валентина Фехнер, как практически никто в современной русской поэзии, проводит ключевую для нового модернизма линию на выведение за скобки человеческой субъектности, на отсечение психологического как уже прошедшего испытание двадцатым веком – и не выдержавшего этого испытания. Поэтому трагизм её поэзии, о котором мы уже неоднократно здесь говорили, совершенно первороден, онтологичен до самое своей глубины – и абсолютно бескомпромиссен. Сакральное, лишённое психологической «перемычки» обнажается здесь до своего глубиннейшего истока.
Строгая, точёная мощь голоса Фехнер уже влилась в основной поток русской метафизической поэзии, не смешиваясь с другими голосами, но выдерживая внутри их согласия свой ясный, беспрекословно узнаваемый тон.
И голос этот – надеюсь – со временем будет расслышан всеми.