БОГДАН АГРИС
«ТВОРЯ СИМФЕРОПОЛЬСКИЙ МИФ»
(Рецензия на книгу стихотворений Андрея Полякова. «Эвакуация / Радиостанция «Последняя Европа»». Москва: «Воймега», 2022)
1.
…Сразу же – какие тревожащие имена для каждой части двойной своей книги выбраны автором – «Эвакуация», «Радиостанция «Последняя Европа» (с акцентом на слове «последняя»). Нет-нет, собрана книга (книги) ещё до известных событий. Эвакуация не та, другая:
написал и сам не понял: что же
это я такое написал?
Может, на Поплавского похоже
может, не похоже на вокзал
на вокзал, где музыка последняя играет
где последний русский пароход
в дорогую вечность, в золотую уплывает
и меня с собою не берёт
Ясно же, что здесь отсылка на одну из непременных составляющих (стержнеобразующего для поэтики Андрея Полякова) крымско-таврического «мифа», а именно – эвакуацию Белой Армии в октябре-ноябре 1920 года… Или же нет, и эвакуация эта вневременна, продолжается в любой точке времени и никогда не может быть ни закончена, ни отменена? В случае Андрея Полякова – верны, как ни парадоксально, оба прочтения.
Возможно, за счёт того, что Крым-Таврида для автора – Рай, и Рай ощутимый, непотерянный – ведь вот он, совершенно очевидный в райской своей сущности:
Зачем этот край, этот крым, этот мир тополиный
скользит, как слеза, как последний дымок сигареты
над пропастью Бога, над верхней моей половиной
где светятся красным вопросы на эти ответы?
Зачем-то, зачем я не знаю, и ты не узнаешь
глотнув общеялтинский воздух, подсвеченный сердцем
влетишь ли в Эдем, где родная природа видна лишь
а лучше увидеть нельзя ни младенцем, ни старцем?
Как же не Рай? А в Раю всё длится, не истекая и не прекращаясь…
И вообще, поэтическая ткань, поэтическая просодия Полякова именно «райски» (или «таврически») роскошны, по-хорошему барочны, будучи при этом светоносно-воздушны, собраны из лунных бликов и наплывов ветра, очень музыкальны и одновременно гибко-пластичны… На уровне фактуры, голоса это редкостно гедонистическая поэзия – читая её, получаешь практически чувственное удовольствие.
2.
Но замечаешь параллельно, что рай этот – слегка миражен, заложена в нём изначально некая вагиновская полупризрачность, странность:
Ты – Вагинова тень! И я не знаю
зачем ты тихо падаешь на Крым
и слов твоих почти не понимаю
Из солнечного дня мы то и дело попадаем в смутную смещённость всех пропорций, пугающую проницаемость предметов, свойственную скорее залетейской ночи:
Во сне открыл тетрадь горячими руками
твердя: «Тетрадь – не та, стихи – не те…»
Украшенная фруктами, портвейном и цветами
Луна в ответ в окне икнула в темноте
Я слышал бред Луны: «!Стрекозы слюдяные» –
«!лучами острых глаз исколота вода» –
«!ложится на оград одежды кружевные
четверобыстрых крыл летучая слюда»
И вот здесь не можешь отделаться от мысли, что рай этот – всё-таки рай посмертия, даже не так – рай, ушедший в посмертие, убитый (или – постоянно убиваемый) советской реальностью. Или пост-советской, что для Полякова, по большому счёту, одно и то же:
Мы вернёмся с тобой, дорогая Луна
в мокрый мрак переулков, бараков, заборов
в мир иной, где советская инострана
собирается вновь из ночных разговоров
Мы говорили выше о почти чувственном наслаждении, которое получаешь, соприкасаясь с поэтической тканью поляковской поэтики. Но картины, «вышитые» по этой ткани, – глубоко трагичны, а через авторскую вселенную проходит по-настоящему тектонический разлом.
Всё это так. Но вся мощь досоветских контекстов, связанных с Крымом-Тавридой – от античности до Пушкина и Серебряного века, – словно, в свою очередь, вызывает мир (и нас, читателей, вместе с ним) из призрачной потусторонности назад – в сочное, живое и тёплое.
Так что же у мира Полякова за состояние? Кажется, об этом обмолвился он сам:
Русская душа! Ты квантовая кошка!
Не
определённый пар!
…и рай его мерцает, словно бы не имея решимости выбрать окончательное своё состояние.
3.
Итак, всё-таки Рай. Но двойственный, а, значит, и неизбежно смещённый. И наполненный сущностями и персонажами, не то чтоб совсем для рая неподходящими, но высвечивающими его смещённость.
Луна, в самых разных её воплощениях, неизбывный её спутник Лунатик, Орфей – и рядом с ними поручик Голицын и корнет Оболенский, сбежавшие из старой популярной песенки и приобретшие в мире Полякова всамделишную, совсем нешуточную метафизическую глубину:
Воды земные играют по кругу
Годы земные пугают подругу
Кто избавленье им нёс на крыле?
Корнет Оболенский! Остался в земле…
Обитателями этого Рая являются десятки, без преувеличения, русских поэтов, присутствующие не только «лично», но и мелькающие в виде огромного количества цитат – явных, но чаще замаскированных или интонационнных. Причём никакой постмодернистской центонностью это не является – это именно знаки их, поэтов, живого присутствия, близ-обитания. Они естественны для поляковского вмещающего ландшафта столь же, сколь и лунные блики, вздохи ветра, шёпот морских волн. Да пожалуй, их строки и сплели во время оно сам Крым-Тавриду: в тонком мире, конечно…
4.
Но Рай есть всеполнота, и в нём должно в том или ином виде присутствовать то, что его отрицает, или то, что отрицается им, причём в его формах. И советская, враждебная этому Раю, реальность дана в нём – в античных, совершенно неожиданных образах:
Разбитая статуя пела
как девушка, пела в слезах
что больше кентавров не стало
на наших колхозных полях
А помнишь? когда-то, когда-то
о, как мы гуляли с тобой
и нимфы народного сада
смеялись за нами гурьбой!..
Так, советское бытие встроено в античный распорядок крымского мифа – через образы буйно-стихийных кентавров. И это не смотрится как нечто искусственное – сама страсть СССР к более-менее поверхностной «антикизации» (в той же парковой скульптуре) способствует тому, что этот ход смотрится совершенно естественным, оставаясь, в то же время, причудливым и неожиданным.
5.
Подводя итоги, хочу лишь сказать, что в мир этой двойной книги, в этот странный, одновременно ласково-чарующий, прихотливый и тут же пугающе-призрачный, залетейский Рай лично мне, пишущему эти строки, захочется возвращаться ещё и ещё…