ОЛЬГА БАЛЛА-ГЕРТМАН
ЧАСТЬ ВЗДЫБЛЕННОЙ СИЛЫ
(Игорь Вишневецкий. Собрание стихотворений / Предисл. С. Завьялова. — М.: Новое литературное обозрение, 2021. — 312 с. — (Новая поэзия))
Поэт, прозаик, теоретик музыки, историк культуры (этот список культурных координат автора — не исчерпывающий, он обозначает всего лишь некоторые ключевые точки его работы) Игорь Вишневецкий собрал в эту книгу, вышедшую в прошлом году, далеко не всё, что было написано им в стихах за обозначенные на обложке восемнадцать лет. Вообще-то он, начавший и писать, и издаваться существенно раньше 2002-го, — автор шести поэтических сборников, первый из которых, «Стихотворения», вышел в 1992-м. Сюда же Вишневецкий отобрал из написанного то, что теперь видится ему наиболее существенным, составив таким образом один из вариантов собственной поэтической автобиографии.
Выстроен сборник, как и приличествует автобиографии, хронологически и разбит — сообразно, видимо, выделяемым автором жизненным и творческим этапам — на восемь разделов. Представлены эти этапы, однако, довольно неравномерно. Так, из 2002 года, от которого идёт отсчёт, взято — и поставлено ключом к книге, «Вместо вступления», — стихотворение единственное, зато принципиальное: опережающий ответ-вызов всем мыслимым критикам, всем возможным их возражениям и упрёкам.
Вы, прошедшие годы, сражаясь картонным мечом
с собственными тенями в подвальных
кафе Москвы и Петербурга
или внимая речам упырей из заветного «ящика»,
их стенаньям и пляскам,
не говорите теперь, что в словах моих больше слогов,
чем ваш глаз насчитает разрывов листвы
в окрашенных синим подбоем, впечатанных в стены ветвях.
<…>
Ваше время — прохладный вечер, а моё — выпуклый день.
Название первой из больших частей сборника — «Первоснежье» (2004–2007) — совпадает с именем пятой, вышедшей в 2008-м поэтической и эссеистической книги, но по составу этот раздел, по словам самого автора, от неё отличается. Далее следуют «Сквозь видимый мир» (2006–2012), «Стихотворения, присланные из Италии» (2013–2014), «Промежуток» (2015–2018), занимающая целый раздел поэма «Видение» (2019) и «Призвание поэта и другие стихотворения» (2019–2020). А завершается всё «Дополнительными примечаниями к стихам», где автор о каждом стихотворении сообщает, где оно было впервые опубликовано, а иногда (далеко не всякий же читатель догадается) — каким размером оно написано.
И вот что интересно: при всём разнообразии поэтических решений — а оно тут велико — Вишневецкий, во-первых, везде очень целен в своих основных установках (тематических, ценностных), а во-вторых, за все эти восемнадцать лет он удивительно мало менялся. (Разве что — уходит та молодая, отчасти даже подростковая задиристость, которую можно видеть в тексте, открывающем книгу, — но только там. Дальше он становится, скорее, надвозрастным, всевозрастным.) Попробуем сформулировать некоторые из констант его поэтической работы.
Уехавший в начале 1990-х в США, защитивший там диссертацию на степень доктора философии, преподающий в американских университетах литературу, языки, историю музыки (и не перестающий работать над исследованиями русской культуры), Вишневецкий — гражданин мира. (Важное уточнение: он — не «изгнанник», как называет его в своей недавней рецензии Юрий Орлицкий [1], хотя бы и добровольный, — его отношения с Россией — не разлука, не утрата и не отказ, соответственно — и не тоска по недостижимому. Уезжая по соображениям не в последнюю очередь академическим, Вишневецкий оставил себе Россию как одно из полноценных, необходимых пространств жизни, он постоянно сюда приезжает — по крайней мере, приезжал, — многие его стихи написаны здесь уже в эмигрантские годы.) Он — человек с объёмным географическим зрением, житель по меньшей мере двух континентов, американского и евразийского (впрочем, «в иссушающее солнце Северной Африки» он тоже заглядывал, а также «пересёк теннолиственные Аппалачи, / стылые Альпы, горячий / безводный Атлас, / жилище дэвов — Памир…»). Персональную его географию читатель может представить себе и по этому сборнику — под стихотворениями пунктуальный автор неукоснительно отмечает место их написания: Милуоки, Санкт-Петербург, Боголюбово — Москва, Орёл — Ростов-на-Дону, Блэксбург (Виргиния), Новая Грачаница (находящаяся, вопреки своему сербскому имени, в отличие от Грачаницы старой, косовской, — в пригороде Чикаго)… ну и, конечно, Италия, из которой «прислан» целый раздел. Впору подумать — и вряд ли мы при этом ошибёмся, — что много перемещающийся по свету поэт мыслит пространством, обращает его в важный орган своего поэтического чувства; его книга в некотором смысле — ещё и книга пространств. При этом (может быть, не самым типичным для граждан мира образом) Вишневецкий, родившийся и выросший в Ростове-на-Дону, прочно, глубоко и принципиально укоренён в земле своего происхождения, в семье и роде: в своих досмысловых и добиографических обстоятельствах. Он постоянно — на протяжении всех лет, представленных в сборнике, — внимателен к своим корням: степным, донским. Это внимание пронизывает всё его само- и мировосприятие, подобно кровеносной системе. Даже в стихотворении «Философ» (написанном, к слову сказать, вопреки ожиданиям не одним из любимых автором античных размеров, который пришёлся бы кстати герою-античнику, но «силлабикой англо-американского типа» — возможно, ассоциирующейся у поэта с академической практикой, в которую он вовлечён и сам), посвящённом студенческим впечатлениям автора от лекции Алексея Фёдоровича Лосева (не названный по имени, лектор узнаётся безошибочно) на филологическом факультете МГУ в начале 1980-х, поэт обращает внимание не только на то, что говорил лектор, но не в меньшей степени и на его «выговор допотопный». Характерный донской выговор философа, уроженца Новочеркасска, стал для юного слушателя свидетельством витальной силы человека в профессорской шапочке и «толстых очках», воплощением стоящей за ним огромной надличностной жизни и, в конечном счёте, — одним из источников убедительности сказанного.
…такой я встречал лишь в станицах на Нижнем Дону,
выговор тех, кто не читал многоумных
книг, кто рыбачил, кто знал
как рассекать наотмашь,
или лавой — помнили старики — атаковал
с пиками, на которых трещали флажки,
где-нибудь в галицийских
полях у синих Карпат,
так вот, его выговор звучал как раскатистый
звук вечерней грозы, громыхавшей
вблизи Воробьёвых гор,
как дальний сигнал горна.
«Кровь степных моих предков звенит и грохочет во мне», — говорит Вишневецкий, и этот звон и грохот важен для него жизнеобразующе (а вследствие того — и поэтически). «Я и сам ощущаю себя частью вздыбленной силы», — говорит он в стихотворении-плаче по умершей матери. И этот плач — не вопреки личному горю, но как раз под влиянием его — не может не разрастаться до мощной картины мира, видимой как бы сверху, с высоты некоторого не совсем человеческого полёта: вровень внутренним движениям космически чувствующего поэта может быть только весь мир. Плач у Вишневецкого не противоречит метафизике, даже прямо требует её, он — её источник, её форма:
Бесконечные степи от Дуная до Волги
продувают язвящие ветры, почти без препон.
Только город над Доном, что возрос на сарматских холмах,
где лежишь ты на кладбище, не огибается ветром,
а звучит и звенит как расстроенное фортепьяно,
как его лировидное сердце, открытое дикому дуву.
Орлицкий относит вошедшие в книгу тексты к «редкой у нас <…> интеллектуальной поэзии» [2]. Тут тоже надо уточнить: Вишневецкий не только интеллектуален и аналитичен — в то же самое время, теми же самыми движениями он страстно-стихиен, жгуче-хтоничен. Он как-то умудряется совмещать в себе трудносовместимое: сложную память зрелой многоуровневой культуры двух континентов, изощрённую культурную рефлексию, говорение многими культурными языками — и почти языческий, хищный размах; при этом, кажется, обе этих его стороны не спорят друг с другом, не вытесняются друг другом, но (динамически друг друга уравновешивая) как-то друг на друга работают, решая общую задачу. Гул и напор громадной, многоохватывающей внутренней жизни, чувствуемая в себе превосходящая его самого «вздыбленная сила» совершенно не мешают Вишневецкому работать с изысканными размерами, прежде всего — со сложными, экзотичными для здешнего и нынешнего слуха античными, особенно предпочитая сапфическую строфу, адаптируя их притом под свои нужды — делая полностью или частично рифмованными (получается, например, «русская рифмованная имитация латинской версии фалекова одиннадцатисложника», «латинская имитация древнегреческой сапфической строфы, в свою очередь имитируемая по-русски»). В стихах, «присланных из Италии», помимо античных форм, появляются итальянские: «силлабические октавы с женскими рифмами по итальянскому образцу». Так поэт (не просто демонстрирует свою виртуозность, хотя, надо думать, и это тоже, но) — подключаясь к европейской культурной памяти напрямую, на уровне ритмов, фактически телесно, — достраивает до чаемой полноты русский поэтический, шире — культурный опыт, расширяя его до всеевропейства, восполняя его зияния: отсутствие и русской античности, и русского Возрождения, и отмеченную в предисловии к книге Сергеем Завьяловым нехватку у нас «высокого модерна». Пытается в одиночку создать несколько культурных эпох, прожить — за нас за всех — недопрожитое.
Переживание, поэтическое выговаривание им Италии (прежде всего — в разделе «присланных» оттуда стихов) — не только (хотя в значительной степени) пере-проговаривание, активное присвоение античного опыта, прожитого на той же земле другими, — такова, например, вариация на тему Катулла с эпиграфом из него же («Что ты чувствуешь, птенчик легкокрылый, / перепархивая предел сознанья?»), но вид богословия. В Италии ему особенно внятны первоэнергии мирообразования, особенно видны и осязаемы отпечатки пальцев (не называемого по имени — но и не надо: всё — лицо Его, как сказал другой поэт) Творца, формовавшего материю в начале времён. «Пересекая Апеннины», он, подобно также пересекавшему их Шелли, отождествляясь с английским поэтом в этом опыте, слышит
шелест нагорного леса
внечеловеческой мысли,
влекущего
из низины в потоках времён
завихреньями, вспышками молний,
проясняемых — тягой солнца —
в ход истории, вдруг пахнувший
в хвою, толкая поверх
пенья могучего леса легчайшую лодку…
Вообще, Вишневецкий, человек синтетического, синтезирующего, во многом «поверхбарьерного» взгляда, устанавливающий и культивирующий большие культурные связи, проблематизирует и делает максимально проницаемыми множество кажущихся самоочевидными границ. Прежде всего — границы между лирикой и эпикой: тексты его принадлежат на равных правах и той и другой; отчасти — между (собственными) стихами и (собственной) прозой (в поэме «Видение», написанном дантовыми терцинами повествовании о персональном нисхождении в потусторонний мир, появляются — на равных, кстати, правах с настоящими людьми, живыми и умершими, — герои его повести «Ленинград» и романа «Неизбирательное сродство»). Его лирика эпична — по структуре, по охвату взгляда, его эпика лирична по теснейшей соотнесённости всего, о чём он говорит, с личным эмоциональным опытом; и обе они метафизичны по постоянному чувству того, что лежит в основе всего, видимого глазом, слышимого ухом, осязаемого ощупью. Сюда стоит причислить и своеобразное пересечение границ между текстами своими и чужими. Сдержанный вариант такого пересечения — «перевод (средний между точным и вольным)» стихотворения из «Песенника» Петрарки. Вариант радикальный — «Краткое изложение стихов Степана Шевырёва, сочинённых им в Италии с 1829-го по 1832-й год». Тут Вишневецкий пишет прямо поверх чужих, готовых поэтических матриц — проделывает своего рода перевод с русского языка, современного Шевырёву, на нынешний. Рецензенты уже обращали внимание на сопоставимость этой довольно редкостной практики с тем, что в экспериментальных целях делал некогда Михаил Гаспаров; Вишневецкий делает то же — в художественных: выпускает поэтическую сущность сказанного из клетки того, что сегодняшнему взгляду кажется закоснелыми архаизмами.
Но кроме того, одна из самых важных границ, пересекаемых и упраздняемых автором, — граница между природой и культурой, между человеком и стихиями. Эти области бытия он видит как — взаимоподобные, подражающие друг другу, сливающиеся в конечном счёте — части одного континуума. Орлицкий говорит, что «самое простое и конкретное Вишневецкий видит через мировую культуру». Будь (только) так, он был бы учёным поэтом-энциклопедистом, но умещаться в этих рамках Вишневецкий тоже отказывается. Через культуру он, поэт-(натур)философ, читает и самое природу. Так «Бук огромный как книга / в синеющем переплёте / прокипает волнами сквозь крону букв», свившая гнездо и кормящая своих птенцов малиновка видится ему сначала снующим на ткацком станке челноком, а затем движением художника или актёра, подражающего, в свою очередь, «движенью в природе». (Не говоря уж о городе, звучащем как фортепиано, подобное, в свою очередь, «лировидному сердцу».) Круги подобий, таким образом, замыкаются. — Каждое его высказывание, даже по единичному частному поводу, в конечном счёте, самой своей структурой — суждение об устройстве мира.
__________________________________________________________
[1] http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2022_1/Content/Publication6_7932/Default.aspx
[2] http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2022_1/Content/Publication6_7932/Default.aspx