ПОЛИНА БАРСКОВА
Празднование 9ого мая 2022 года
на газоне перед домом Эмили Дикинсон
Рите
В моей жизни
все же, рассуждаю я,
было меньше секса чем мне бы хотелось:
Возлюбленные погибали исчезали не соответствовали оборачивались реками камнями
жабами ящерицами пеплом садовым инвентарем;
Чем с людьми, куда любопытнее и понятнее и полнее миловаться
С городами.
Я вернулась в несвой город.
Один перекрёсток,
Могила прелестной чудовищной остроумной женщины.
Дом другой такой же.
Над могилой сидит сокол жрет белку.
Что ты видишь оттуда сокол?
Видишь ли мою маму?
Вряд ли сомневается сокол —
она была не из тех, кто любил лежать на месте.
Что ты видишь со своего чердачка,
экзальтированная аррогантная поэтка, любившая девочек, крыс, жуков, корни весенних
растений?
Ты видишь мою маму?
Нет, конечно, улыбается поэтка:
Мама твоя стала соколом стала белкой
Стала моей строкой зачеркнутой трижды.
Не свой город воняет благоухает разит
Сиренью и всегда забивающимися немощными сортирами и сошедшим снегом,
Старческой кожей Нонны и младенческой кожей Фроси,
Пахнет моими стыдными пролитыми здесь слезами благодарности унижения оргазма
потери муки.
Каждый город будет теперь несвой город.
Тем острее запах, тем ярче заправленный за ухо локон, тем расфокусированнее взгляд,
бегущий туда, куда неизвестно,
где обрывается карта, куда нельзя смотреть и не смотреть,
если ты сам — Бегущий.
Закат на озере Штарнберг: смерть Людвига.
Чайки с криком и хохотом смотрят нас смотрящих
Марианна Кияновская
То не лебедь оплывает
как грошовая свеча,
То не отрок унывает без свого царевича,
То закат поёт взвывает
И несётся чачача:
Над Баварией бузинной
Словно веет ох озонный
После горестной грозы
Надо всем в столетьи винной
С Альп сползающей лозы.
Красотою страшной трачен
По над озером лиловым
Труп всплывает ярок страшен
Вспорот звуком порот словом.
Где музыка там музы́ка
Где музыка там война;
Дивный член его — базука
Прихотлива и гнойна;
Из мечты его из блажи:
Над Дахау вьётся дым.
Словно рыба, бейся, княже,
Над предвиденьем своим:
Кто мечтал себе величье,
Лебедями управлял,
Все смешал он, рыбье, птичье,
Все смешал он в лал и кал.
Тот кто ангелов бессонных
Воинство во ад толкал,
Восхождения алкал —
Мир за борт его кидает
В набежавшую волну,
Чайка рыщет и рыдает
Чайка сверху наблюдает
Нас, глядящих на войну
Нас, теряющих страну —
Думали мы что иные
Не немые немцы мы
Оказались мы — смешные
Страхи, собственные сны;
Смотрим как властитель вспучен
Выплывает из пучин.
Выплывает из причин —
Ад — блистатетелен, беспечен,
Нам и нами обречён.
Зеркало
Так бывает, когда идешь по улице
и замечаешь боковым зрением нечто неприятное,
что-то такое, что вызывает ужас и отвращение: например,
разорванный труп животного, но знаешь —
если туда не смотреть, то как будто и нет ничего,
как будто все в порядке.
(Сергей Жадан)
Зеркало которое ты сделала для меня не дошло по почте.
Развалилось раздавленное.
Стало суммой острых фрагментов, пылью.
Вернулось к тебе таким.
Болезненной серебряной крошкой, крошка моя, далекая дорогая девочка.
Зеркало расслоилось расстроилось, вернулось к тебе сообщением,
Что моего отражения больше не существует.
Когда ищу отражаться, собраться: вижу лишь повсюду осколки, труху.
Чтобы собрать себя воедино, по утрам совершаю особую процедуру:
Вспоминаю, как вошла в ее комнату и взяла ее за руку.
В маленькую ледяную птичью лапку фиолетовую
Превратилась ее медовая золотая узкая рука/река.
Ничего невероятнее и больнее;
В тот момент, я безусловно, была и стала собой:
Единая цельная боль совершала соединяла меня, наделяла смыслом, силой ужаса.
Боль словно клей, смесь воды с желатином,
Которым слои серебра накладывают на стекло:
Ей следует быть чистой и честной, ей следует быть абсолютным врагом.
Но теперь я распалась на слои, которые брезгуют, тяготятся друг другом:
помнящая и бегущая, кричащая и молчащая,
и предающая: этой сложнее всего.
у этой так много работы сегодня: с утра и до вечера, с вечера и до утра
предаешь свои иллюзии, легкие и горячие, гелем наполненные, былые слова,
Как прошлых, изжитых насквозь спутников, направляясь в объятья к иным.
Предаешь тех, кто тебя лишает всего и тех, кто просит о помощи,
Соседей в парадном, соседей по даче, женщину, наливавшую в субботу тебе молоко,
Старуху, перед закрытием рынка, просто отдавшую тебе пион, погладившую по лицу.
Предаешь возлюбленного на одну белую розоватую ржавую ночь «неужели вернешься?”
Не думаешь ты, что вернешься, думаешь ты, что покинешь и могилу
отца на Серафимовском, лежащего рядом с художником Павлом Филоновым;
Кто хоронил Филонова зимой 42ого года ты не знаешь, но думаешь постоянно,
Всю жизнь, что кто-то его не предал, отнес туда его жемчужные косточки,
Обглоданные, обсосанные городом-людоедом, столь ему милым.
Ты предаешь того, кто не предал.
Ты ощущаешь в руке пожатие ледяной фиолетовой лапки.
Ты раздираешь руку себе крошевом живого и мертвого зеркала:
Боль должна быть чистой и абсолютной
Чтобы жить чтобы описывать боль.
Я
Тело любви тело нелюбви
Тело мерцающее в ночи
Тело становящееся пепел
Тело послушное отзывчивое
тело более не слушающее/ся тебя
Не возвращающее тебе
Твоих призывов твоих команд
Тело обещающее столь многое
Тело не сдержавшее обещаний
Тело содержащее разочарование
Тело в котором зарождается болезнь
Живет тайной жизнью как шпион-террорист с цианидом в ампуле с кинжалом в
выскобленной книге стихов.
Тело гротеска живущее жизнью двойной
Жизнью ночной и жизнью дневной
Днём оно банковский служащий зануда и сикофант
Ночью убийца летучих мышей пылающий горизонт
Обоеполое тело
всевозрастное вневозрастное
Тело Проппа: тело Баба Яга
Пожирающее молочных царевичей
Тело друга которое всегда при этом и тело врага
Тело растящее собой тело другого
Растящее свою связь
Свою несвободу
Расширяющееся изменяющееся
Болея корчась смеясь
Тело убивающее другое тело
Нетелом делающее его
Становящееся его пределом
Тело не существо а вещество
Лежащее посреди нечистого поля
Ждущее чёрного синего полиэтиленового мешка
Тело сдавшееся без боя
Тело тоска
Ходящее по чужой земле
Тело памяти тело страха
Без семьи без почвы без языка
Тело змея ящерица черепаха
Тело конца любви
Океан сияние океан зияние облака
Воспоминание в день смерти блокадной художницы
Если бы Бог, этот жалкий мудила,
Чьими стараньями Лена Mартилла
В городе Л. на пленэр выходила,
Шла между трупами на водопой,
А возвращаясь чертила в тетрадке:
«Кто я теперь? Мне зверюшке/уродке
Как содержать себя в смертном порядке?»
Если бы Тот, чьи концессии редки,
Мне разрешил попрощаться с тобой:
Что бы вослед закричала тебе я
Словно тропа ленинградская рдея? —
Как было весело весело нам.
Как мы повсюду ходили, болтая,
Я была серая, ты золотая,
Мы предавались возвышенным снам.
Шли на окраину к бедной киношке.
Мимо брели одноглазые кошки.
Жадно экран наблюдали, смеясь.
В маленькой шапочке в узеньких ботах
Как ты мерцала на темных болотах
Там, где повсюду томление грязь.
Я бы сказала что ты мне сказала
Я не расслышала возле вокзала
Нищие ныли торговки кляли.
Жизнь твоя город и холст, на котором
Ты написала меж сплетней и вздором:
«помни об этом в сиротской дали».
Я бы сказала тебе, что покуда
Длюсь ещё, ты — воплощение чуда
Страсти к отчаянной кисти борьбе
Против беспамятства, против увечья;
Карандаша — за твоё, человечье —
Так бы, целуя, сказала тебе.