БОРИС КУТЕНКОВ
***
Аману Рахметову
I.
где сумрачный шымкент на световом посту
устал как небоскрёб на небо ни о ком
упрямое твердит мол в небо подрасту
и буду обо всех высотным языком
в нём голос-остролист и птица-вавилон
невспаханных руин горящая семья
скажи мне кто я есть и я скажу кто он
скажи мне кто твой ад и я скажу кто я
в небашенном «посты» послышится «прости»
читается «орёл» а слышится «сгорел»
не фокусник учусь
и смерть не отвести
стихами не обнять новейший артобстрел
не посветить за всех в аду несветовом
не солнце – смертецирк
фонарные киты
но мальчик говорит что небо это он
господь глядящий ниц
поговорим кто ты
II.
сквозь перегон и поездное «ля»
откосное «не лезь»
мальчишке простучала неземля
не весь умру не весь
теперь он луч на краешке лопат
язычник всех начал
вини меня мой микросхемный брат
за то что я смолчал
и световых застольных пепел тот
рассыпанный плечом
не страшен тем что пенье мимо нот
а тем что приручён
***
Так страшно у себя в груди,
Как будто Мишу бьют
– Скорее, Кира, подойди,
Быстрей, тут Мишу бьют
– Борис, во глубине груди
Другой другому – брут
– Господь, поближе подойди,
Ты плохо ловишь тут
Поближе, говорю, померк,
Но не свети в меня
Возьми из памяти четверг
Невыходного дня
Пусть ярче на губах кровит
Некалендарный свет
Слова срастутся в алфавит
Без неродного «z»
– Мы райский ветер над травой
Ручной облакомер
Гранат над бедной головой
Ребёнка с ОКР
Где весь его подводный слух
И весь подземный газ
Поют мы белый свет потух
Мы утро белый свет потух
Не трогай нас
девятое мая
I.
поедем страной дофевральской которой нет
на фоне весеннем убитом каком-таком
как будто ручное время расстрельный свет
в руке обернулось и стало зерном цветком
как будто тем утром зимним и внеземным
в котором болящие «с» и «р»
уставшее тело стало вода и дым
уставшее время гигантский облакомер
лишь мальчик со смертным пульсом накоротке
какой ты рассыпчатый господи не сломай
цветочную бомбу поднимет в одной руке
за свет ошалелый и невоенный май
II.
за цветочную бомбу твоей молодой головы
нецелованный лес мгу с подожжённой травой
за того даниила которого каннские львы
за его осиянный верлибр и за парня того
за вошедшего в свет виноградный и к смерти готов
и ещё даниил за тебя за несбывшийся мёд
идиот поднимает гранату цветочных мозгов
из черепа матери мнётся и пьёт
а огонь ошалевший цветёт
а огонь ошалевший цветёт
– извини, – говорит, – что такое вам время везу
что-то между господний укор и проросший орех
что-то между повешенный боже и свет на весу
за кукулина шульман за веру за всех
а огонь ошалевший цветёт
а огонь ошалевший цветёт
говорит расхераченный львов
и уже на закате верхушке своей надоев
под сурдинку срезаем и светел как стебель и прах
говорит
– я минующий время срезающий лев
что мне глина в Твоих огрубевших когтях
что мне тело в цветущем огне
даниил и несбывшийся мёд
а огонь ошалевший цветёт
запрокинуть глаза
там беззетный ещё алфавит
валтасарова ночь но какие-то буквы не те
и девятое мая на воре горит
в ошалевшей своей наготе
а огонь ошалевший цветёт
а огонь ошалевший цветёт
мемориал
за смехом поминальной тьмы не слышно медленного «мы»,
за перезвоном ложек, вилок зовут обида и затылок,
вертясь на речевом огне:
– я пепел твой, ложись ко мне,
я недотёпа с верхних полок, мой дымный путь коряв и долог,
приснюсь тебе поверх земли, к тебе на стол большое «пли»,
язык отрезанный введенский, лишённый голос полудетский,
языковая колбаса, смотри меня во все глаза:
так детство в неотмытой раме дрожит, сцепившись языками,
и вновь – сыновье уру-ру; бери меня в свою игру,
в нестрашный снег, в огромный ящик, роди мне голос говорящий
тридцатых лет, отбитых мест, – и кто с лица сегодня ест –
за вставший в горле пепел слова – нальёт – икнёт – опустит снова
***
за всемирное «а» и высотное «ц»,
за твоё беспросветное «б»
я лишился сиянья в овечьем лице
и сидящих на общей трубе
«ха-ха-ха, «а» и «б» – не единый орёл,
«ц» поближе, но виден предел», –
это адовый мальчик на свет понабрёл
и в крушенье себя разглядел:
видит блеск хоровой в перспективе лица,
руки, ноги, всезнающий смех
не труби, ошалелое сердце-овца,
по рельсам идущее вверх
***
Обстрелянный красной аортой травы,
не-речью звереющей рыбы,
мы – лес, мы идём шелестеть с головы,
мы слышать друг друга могли бы,
но этот – свой слух подарил муравью,
а этот – запел на иврите;
приди же послушать, как страшно пою,
как дурно пою, извините,
в больничное ухо земное пою
о крови, зажившей по Цою,
и кровь обращается в землю Твою,
и весь я – раствор марганцовый;
всё в прошлом, пока мы в нестройном строю:
сговорчивый хор метамета,
страна, прострелившая пах соловью,
и эта не-речь в озверевшем раю,
и эта – во зле – и вот эта –
приникнутым ухом – простая любовь,
скрипучие ходы растений.
«Иди застрелись, черноплодная кровь», –
саранский подумает гений.
***
гори над ним, нелётный бог, огонь дрожащей речи;
два раза облачное «да?» – на все земные «нет»;
военный мальчик-монолог – но в темноте картечи
лицо в лицо устремлено, в глубоководный свет;
беги за ним, лети на блеск непойманного слова;
но вот срывается с крючка – зря перебил, молчи;
так странен мальчик-монолог, как школа соколова,
прямой сознания поток, оттуда бьют ключи;
так видят детство и пчела – всей темнотой подкожной;
так честен зренья дальний бой – какой утерян рай;
так мальчик-монолог правдив, и с правдой невозможной
заляг, башкою потряси, восстань и поиграй;
«эй, погоди, а делать что? к лицу какие маски?» –
молчит, бежит на новый луч в рузаевском снегу.
пройдёт и беглое «бывай», и этот сад самарский, –
но то, что бросил он во тьме, как чашу сберегу
***
так тихо внутри что слова начинают сиять
ты новым придёшь – а огонь продолжает гореть
я весь продолжение спора я слово на «ядь»
своё продолжение тела как вечер и смерть
гранат разлетелся на райские атомы – бух! –
ты умер а свет бесконечен стоит у двери
ничто не вернётся собой полюбил и потух
сижу и с огнём говорю говоришь говори
так просто на райской земле отзвеневших понтов
прислушайся
голос впервые без верхнего «ля»
я первым войду в эту воду и к смерти готов
гармония
вечер до взрыва
сплошная земля
***
всё это до снега когда по плечу
грозя воплощеньем печаль
как тщетности свет – по больному лучу
по образу сердце встречай
всё это с разбега – такого что край
что в зависти клялся б сизиф
как стук беспричинности – гостя встречай
по гнутым зажимам вблизи
на клюве принёсших дыхание драм
притворство фиалка левкой
ещё не отчётлив не верящий нам
и слух не замкнувший рукой
ещё не гвоздит разлучённостью плащ
сквозящему сердцу под дых
ещё малолюден карающ молчащ
отнявший любимых и злых
глядящий на мир из окна – засорён
причудой отставившей крах
и сердце лепечет влюблён кто влюблён
над площадью в красных цветах
Из цикла «Exstinctio generalis»
слух мусульманский, ошкуренный, сердцевинный
утром небольно обжёг, и узнали мы,
как накрывает огонь об угасшем сыне
божью коровку невыносимой тьмы,
как ударяет ладонь в стороне от грима —
вся в несметённых зёрнах обид — а вслед —
время проносится — зримо, весомо, мимо, —
и не вскочить, и не вернуть билет.